Выпускница Орловского государственного университета: филологический факультет (по специальности Учитель русского языка, литературы и английского), а также факультет иностранных языков (по специальности Переводчик в сфере профессиональной коммуникации (французский). В 2013 году окончила факультет «Иследования в области педагогики и образования» (Conception Interventions et Recherche en Education et Formation — CIREF) Реймского университета (Universite de Reims Champagne-Ardenne). С 2011 года – преподаватель лицея Магистр. 2011-2012 года — редактор лицейского альманаха «Время странствий». Профессиональная деятельность: преподавание литературы и русского языка.
- Французская школа — русский взгляд
- Валаам: когда сбываются желания
- «Лучше — то есть с удовольствием»
Французская школа — русский взгляд
Обучение в педагогическом институте Франции позволило мне открыть для себя систему образования, существенно отличающуюся от отечественной как по форме, так и по содержанию. Будучи ограничена временем пребывания в сочетании с огромным объемом поступающей новой информации, я менее всего была объективным исследователем, скорее — удивленным наблюдателем. Потому пусть нижеследующие заметки будут расценены читателем как субъективный взгляд человека, столкнувшегося с многообразной, интересной и сложной реальностью иной системы и попытавшегося записать свои наблюдения.
Стоит сказать, что французская школа весьма мало похожа на то, к чему мы привыкли в России. При первом столкновении с неизвестным поначалу видишьразличия во «внешнем облике», которые, однако, и подталкивают к исследованию более существенных вопросов. Начальная, средняя и старшая школа (если перевести» на русские реалии) во Франции представляют собой разные здания, разные организации с разным типом финансирования и статуса по отношению к государству. Классы средней школы, то есть коллежа (о коем и будет идти речь), нумеруются в обратном порядке: вы поступаете в 6 класс, а выпускаетесь из третьего (это приближение к финишу больше похоже на обратный отсчет при занятии спортом: чтобы легче было добежать). После коллежа вы переходите в профессиональный или «общий» лицей, а по его окончании получаете «бак», то есть то самое звание бакалавра, которое в России с недавних пор стало присуждаться при неполном высшем образовании. Являясь обладателем диплома бакалавра, вы можете устраиваться на работу (если лицей был специализированным) или поступать в университет (если вы давно подозревали в себе тягу к наукам и заведомо выбрали «общеобразовательный» лицей). К слову сказать, «специалисту» место найти гораздо легче, чем окончившему университет: французский работодатель обязан платить зарплату значительно выше среднего человеку с университетским образованием, и работодателю чаще всего этого делать не хочется.
Я проходила преддипломную практику, посвященную теме моей работы — «Чтение, мотивация учеников. Кризис чтения» — в одном из коллежей Реймса. Моя стажировка заключалась в присутствии на уроках французского языка, проведении анкетирования и общении с учителями французского, директором коллежа и учителем-документалистом. Хотелось бы уделить внимание этой столь необычно звучащей должности. Учитель-документалист — это библиотекарь в учебном заведении, однако у него есть масса обязанностей помимо руководства школьным собранием книг: регулярное проведение уроков, направленных на привитие любви к чтению и на развитие умения обращаться с любыми формами печатной продукции – от словарей и научных журналов до комиксов; организация литературных вечеров, конкурсов, встреч с писателями в рамках класса или школы. Стоит отметить, что статус учителя-документалиста очень высок и среди коллег, и среди учащихся, в отличие от статуса школьного библиотекаря в российской школе.
Разговор с учителем-документалистом (обаятельной женщиной средних лет, оказавшийся внучкой русских дворян, вынужденных покинуть Родину после революции) многое прояснил мне во взаимоотношениях французской школы и литературы. Привлечение к чтению здесь – дело чести, но, по моим наблюдениям, качество читаемого детьми и предлагаемого взрослыми можно поставить под сомнение. Благодаря диалогу с моей собеседницей, которая весьма охотно делались со мной своим опытом, и благодаря моим последующим погружениям в научные ислледования французских педагогов, у меня сложилось впечатление, что научить читать объемные тексты, читать много и вообще читать что-то – основная задача французских учителей-словесников. Научить читать классику, сформировать читателя-интеллектуала – не является даже сверхзадачей, а мыслится скорее как нечто, входящее в область увлечений личности» и ее (личности) собственного выбора, то есть к тому, до чего школа не имеет права касаться, уважая свободу человека и его индивидуальный выбор (краеугольные камни французской идеологии). Акт чтения признается процессом, развивающим множество психический функций: восприятие, память, аналитическое мышление, прогнозирование и т.д.. Умение читать, чтение различных видов литературы облегчает процесс обучения, делает доступными для ученика не только интернет-ресурсы, но и «бумажные носители», а ведь, как ни страшно это признавать, порой работа с книгой для современного ребенка– это работа с неизвестным инструментом. Книга может быть в скором времени забыта, но и сам акт чтения (развивающийся на протяжении столетий благодаря чтению книг) может быть утрачен как способность. Моя собеседница, например, отметила, что школьники последних пяти лет не в состоянии бегло прочесть (декодаровать текст, проанализировать, вычленить минимальную информацию для действия) более — менее насыщенную информацией интернет-страницу; по ее словам, при обилии текста ученики теряются и задают лишь один вопрос присутствующему взрослому: «Куда нажимать?». Обеспокоенные тем, что чтение как сложноструктурный акт, включающий не просто декодирование графических символов (что мы совершаем, «прочитывая» этикетку на шампуне), а понимание, прогнозирование, анализ и т.д., может стать утерянной способностью, что дети разучатся воспринимать любой объемный текст, французские педагоги направили все силы на предотвращение такой ситуации. Например, появилась целая индустрия «молодежной литературы», выпускающая заведомо «беспроигрышные» тексты: десятки новых книг на интересные детям и подросткам темы. Французская система образования старается добиться того, чтобы дети читали. Однако очевидно, что книга в школе не воспринимается как нечто, способное и призванное формировать душу, сознание. При угрозе полного уничтожения способности читать как таковой французские учителя, возможно, правомерно не обеспокоены более высокими задачами, а борются лишь за выживание самой книги и чтения как процесса. Чтение — инструмент, которым ученик должен овладеть; и задача французской школы научить им владеть (пусть и в его примитивной, «облегченной» форме), чтобы дать возможность будущему взрослому человеку решить, хочет ли он им пользоваться или нет. Усилия русской школы (сформировать читателя-интеллектуала), которые, как иногда кажется, являются лишь следствиями инерциального движения некогда действующей системы, возможно, однажды, в обновленном механизме школы и с обновленным взглядом, принесут свои плоды и русские школьники в своей массе станут читать, и именно серьезную литературу. Однако не является ли практический подход французов более результативным в современных условиях? Проведенные мною опросы показали, что французские школьники 12-15 лет в целом имеют положительный образ «читающего человека», однако сами не очень стремятся походить на «читателя» по различным причинам. Возможно, проведя подобное мини-исследования в рамках русской школы, можно будет сделать более точные выводы об эффективности двух систем.
Хочется отметить несколько нюансов, касающихся учебного процесса в целом.
Основная черта образования во Франции, как мне показалось, – ее почти рыночно-экономическая точность: с ученика спросится только то, что ему давали; его креативность — дело доброй воли, а не обязательного фактора развития. Возможно, именно поэтому в системе французского образования, по моему мнению, очень мала возможность появления чего-то самородно гениального, что так часто случается у нас. Средняя планка выдержана столь безукоризненно, столь добросовестно сформированы равные у всех знания, что поневоле задумаешься о том, не есть ли это единственно верный путь. В русской школе (а позже и в университете) для нас не новость услышать фразы вроде следующих: «Вы это уже должны знать!», «Вы что, с луны свалились?», «Я, конечно, понимаю, что вы этого не проходили, но вы же взрослые люди». А ведь каждая такая фраза – всего лишь признание учителя в бессистемности работы: его личной или образовательной системы в целом. По одному такому слову-факту на каждом предмете, вскользь объясненному или вовсе забытому с презрением к уровню знаний у детей, – и происходит расширение поля неведомого, а несчастная голова ученика торчит над этим туманом в только что данных высотах. Европейская систематичность исключают такой подход. Каждый факт, если он только произнесен, каждое слово, если только оно выпущено учителем на волю, мгновенно окружается полноценным контекстом, определением и связями. Такая дотошность, разумеется, сокращает время на дачу нового, но формирует прочные знания — дом на камне, а не на песке. Возможно, это связано с более грамотным подходом французского государства к отбору материала для школьников и, напротив, перегруженностью, тяжеловесностью программы русских школ, что ставит учителя в положение, когда он обязан вместить невместимое.
Другая особенность учебного процесса в этой стране – отношение к неуспевающим. Во Франции очень развита система «дублирования» классов: несдавший экзамен вынужден повторять год заново. Это не просто угроза, а реальность для сорока процентов учащихся уровня средней школы. Оставление «на второй год» не воспринимается унижением или невиданным исключением из правил, доказывающим полную несостоятельность учащегося. Это естественный «деловой» процесс, результат неусвоенных знаний и «рука помощи» со стороны учебного заведения — возможность повторения курса (вообще избегающие «оценочного суда» французы и здесь остаются очень корректны). Таким образом, каждый ребенок вполне осознает два возможных итога своего учебного года, и его успеваемость или неуспеваемость становятся вполне реальными фактами, требующими работы прежде всего от него самого. Учитель, разумеется, делает все необходимое, но не заступает за рамки личной ответственности ученика. На практике это невторжение в свободу личности проявляется в том, что, если ребенок ничего не делает, демонстративно не отвечает на требования учителя, то он «оставляется в покое», так как в руках учителя есть санкция и одновременно возможность – повторный курс для этого ребенка. В отличие от русского учителя французский педагог не испытывает тотальной ответственности за ученика, которая в конце концов ведет к безысходности ситуации. В наличии возможности второго года, на мой взгляд, содержится идея признания обоюдной ответственности — учителя и ученика — за учебный процесс. И потому такой путь оказывается эффективным.
Еще одна черта французского образования – связь дисциплин и системность знаний. То, о чем мы так много слышим в последнее время в российской педагогике, здесь, видимо, давно существует и развивается. Первый урок, на котором я присутствовала, немного выбил меня из колеи, так как я готовилась к занятию по французскому со всеми вытекающими отсюда последствиями: обилием времен, предлогов и капелькой литературы, которая, кстати, как отдельный предмет во французской школе не существует, а реализуется только в рамках урока родного языка. Но урок был посвящен «чтению изображений». В качестве объекта изучения была представлена фотография времен вьетнамской войны, показавшая миру весь ужас происходящего. Учитель рассказывал об истории создания фотографии, о ее влиянии на социум, о композиции, о связи со знаменитыми полотнами художников. После урока я не могла понять, где я присутствовала: на истории, изобразительном искусстве или французском языке? Но четко осознавала я одно: в моей голове сложилась картина того времени, история вьетнамской войны, особенности и виды документальной фотографий, список шедевров 20 века, отразивших страшные события времени. Я вышла с системными знаниями, как думаю, и каждый ученик. Позже учитель показывал мне разнообразные картины, фотографии, фрески и даже современные плакаты, с которыми они нередко работают на уроках французского. Здесь стоит упомянуть, что французская школа весьма охотно и активно использует культуру конца двадцатого века, в том числе массовую, как материал для уроков. Создается впечатление, что они сумели абсорбировать все то новое, что принесла культурная реальность конца двадцатого — начала двадцать первого века, в то время как русская школа либо игнорирует современность, либо заискивает с ней. Чтобы проиллюстрировать мою мысль, достаточно обратить внимание на тот факт, что дети во французской школе пишут сочинение или создают его устно не только по знаменитым картинам, но и по известным документальным и художественным фотографиям двадцатого — двадцать первого века.
Отдельное внимание стоит уделить французской школе как зеркалу французского социума. В школе формируется будущий гражданин, в школе можно увидеть достоинства и недостатки всего государства – эти банальные истины стали очевидны в чужой среде.
Можно смело утверждать, что Франция как государство обладает четкой системой ценностей, которые школа обязана передать новому поколению. Таковыми являются: равенство, братство, свобода. Их внедрение в школе прописано в положении об образовании и об этом элементе постоянно напоминается во время обучения будущих педагогов. Каждый урок должен становится еще и уроком передачи этих ценностей. Так, например, я присутствовала на занятии по французскому, где учительница описывала организацию школы как гармонично существующий демократический минисоциум: директор – президент, учителя – правительство, ученики – граждане. Между тем, я с удивлением узнала, что понятия школьного класса, который проходит в одном составе все годы обучения, во Франции не существует. Каждый год классы переформировываются. Я предположила, что это связано с наличием большого количества факультативов и специализаций. Но куратор моей практики заметил, что одной из самых вероятных причин подобных переформировок является намерение избежать создания «клановости» (ее терминология). Свобода личности в этот момент показалась мне настолько возведенной в культ, что во имя ее неприкосновенности приносятся в жертву любые тесные связи, которые всегда потенциально опасны, и помимо хорошего, могут стать источником угрозы для свободы человека. Но нужна ли такая стерильная свобода – пришел мне в голову тогда такой русский, такой философский вопрос, что я не стала его озвучивать.
Благополучие страны или ее бедность также невозможно скрыть в стенах школы. Тема денег – закрытая тема для благовоспитанного француза. Однако и не стоило задавать прямых вопросов, чтобы убедится в весьма выгодном положении учителя во Франции: внешний облик педагогов, их разговоры о недавно совершенных и вновь планируемых путешествиях… Позже, ознакомившись с законами, я пришла к выводу, что положение французского учителя едва ли не самое выгодное в социальном плане. Педагогом в этой стране стать не просто, нужно не только иметь соответствующее университетское образование, но и пройти отбор по государственному конкурсу (в среднем 5 человек на место среди математиков и 7 человек среди гуманитариев). Однако если вы все же выдержали все проверки, государство обязано предоставить вам место. Средняя зарплата начинающего учителя – 1300 евро в месяц.
Наблюдая быт школы в течение нескольких недель, нельзя было не заметить материальной свободы, которая там царит, вернее, свободы от материального, материальных забот. Оснащенность класса, обстановка, неэкономное обращение с ксероксами и принтерами (вопрос «бумаги» и краски будто и не существует) — все эти мелкие «буржуазные» детали легкой жизни удивляли и манили.
Такой мне увиделась французская школа: с иным устройством, а порой с иной системой ценностей. Французы много говорят о толерантности и взаимообогащении культур, систем, всего того, что отличается. Погрузившись в новую для меня среду, я пришла к выводу, что нам, действительно, есть чему поучиться друг у друга, расширить границы собственных воззрений, которые так часто являются рамками. Помимо этого, очевидным стало для меня и еще одно: русская система образования вынуждена выживать — система образования во Франции, окруженная материальной и интеллектуальной заботой государства, вынуждена развиваться и усовершенствоваться, о «хлебе насущном» школьных будней — в прямом и переносном смысле — никому там думать не приходится. Конечно, какими бы огромными ни были различия систем и взглядов, нельзя не согласиться, что основой всегда является личность, ее индивидуальная ответственность и энтузиазм. Жаль только, что бытие так часто определяет сознание и бытие школьной системы в России так часто враждебно сознанию творческому и заинтересованному.
Валаам: когда сбываются желания
На причалах
Мы, промерзающие и надевающие в минуту по запасенной кофте, встречаем на причале Приозерска волонтеров предыдущего заезда: – На Валааме сбываются все желания!
Будьте осторожны. Прибывшие веют прожитой радостью, которой мы, озяблые, строгие, серьезно упакованные по списку, сосредоточенно ожидающие «Святителя Николая», пока лишены. Удивительно, но кажется, что в неведомом «там» не может быть никакого острова. Это, конечно, не скепсис по отношению к урокам географии, но правда: чем особенно один кусочек суши может отличаться от другого… Откуда она, их радость? Пятичасовое путешествие по ладожскому простору – под заготовленным пледом и крики чаек – заканчивается. Вот Валаам. Странно всё, с самого начала: это не густой лес и деревянные мосточки, а вполне себе туристический причал, с магазинчиком, кафешкой, лестницей, даже асфальтом.
– Удивительно! – замечаю я. – То ли еще будет, – усмехается провожатый.
Дар
Здесь все говорят тихо, даже когда, казалось бы, надо иначе. Распределяют по комнатам так, что я совсем ничего не слышу и начинаю про себя возмущаться «организацией». Люди медленно рассасываются, а мы с моей спутницей начинаем побаиваться, что останемся ночевать где-нибудь на так удивившем нас асфальте. Но поразительное дело – привычно поднимающаяся воля «решить проблему» вдруг успокаивается. И мы (видимо, просто утомленные холодной дорогой, скажет справедливый скептик) потихоньку присаживаемся на рюкзаки-чемоданы в ожидании, что всё прояснится. И действительно, еще чуть-чуть – и мы идем за провожатым. Нас даже хотят поселить в «хорошие» комнаты (бывалые объясняют нам, что есть «хорошие», а есть «работный дом»). Но нас кто-то опережает. И мы послушно и немного огорченно бредем дальше. Как счастливо, что никакая воля не взбунтовалась, не выпросила себе комнатку на двоих, и нас довели до работного дома. Где все три недели чинили крышу, а в итоге сняли ее прямо над нашими головами; где в первую же ночь к нам залезла и наделала делов кошка; где не было стиральной машинки, но была наша келья. Были восемь человек, удивительно неординарных, ярких, сильных и потрясающих людей, с которыми вечерняя служба и поздравление с причастием, картошка и свекла, катания на лодке, походы в баню и костры стали полноценным счастьем.
Что такое Валаам? Говорить о подхваченной «валаамке» или «маленьком рае»? Рассказывать дни и послушания? Валаам – это то, чего ты не ожидаешь. Потому что это больше тебя. Это как почувствовать всем существом: «Бог больше сердца нашего». Прогулки в мягкой дымке ночи и – как кипенное одеяло, встряхиваемое женскими руками, – белый конь, поднимающийся из травы. Сумрак храма в свечах, без единого лезвия электрического света, и иногда – вызывающая улыбку, освежающая водяная пыль с высоты купола от гремящей летней бури за стенами собора. Кружащая высота обрыва над Ладогой в отдаленных скитах. Костер до утра с гитарой и травяным чаем совместной ночной сборки из серии «что сорвали, то и вкусно». Уборка пахнущего сена и наш несмолкаемый щебет с девчатами, обо всем и сразу, как птицы поют, все об одном: слава Богу! Вечерние путешествия к обиталищу кроликов и поочередные ласкания ушастых. Прополка невидимой морковки как проверка веры и смирения: поли, хоть и не видишь, – вырастет. И выросла же! А потом, для разнообразия, – борьба с зарослями гигантской картофельной ботвы. Чаевничания с валаамскими пряниками перед сном. Собирание ягод совместно с прорвавшимся в сад красавцем конем, выпрашивающим недоеденные вечером пряники. И конечно – закаты на Никольском. Я бы сказала, кубинские закаты. По крайней мере, мне всегда казалось, что такая палитра возможна где-то там, очень далеко. Но Бог дарит.
После
На Валааме сбываются желания. Потому что это место, где ты наконец готов услышать. Без решающей воли, но коленопреклоненный перед красотой, замолчавший и внимающий, может, впервые. А после трех недель Петербург показался поруганным и болеющим: призывными телефонами на асфальте, рекламой, гудящими шоссе, торчащими сигаретами… Что с нами, Господи? И только где-то внутри ясно различимый шепот Твой говором Ладоги «о вечном примирении и о жизни бесконечной»…
«Лучше — то есть с удовольствием»
Преподавая литературу, я пытаюсь объяснить детям, что в мире есть люди, которым интересно «неинтересное»: например, слушать трехчасовую оперу, читать Данте, говорить о Тарковском — «по правде» интересно, как говаривали на нашем детском жаргоне. Я пытаюсь им показать, что мир шире «кайфа», предлагаемого маркетологами. И порой пытаюсь убедить саму себя, что он шире быта, забот и житейских разочарований… Не знаю, удается ли мне доказать что-либо ученикам (надеюсь!), но себя я воскрешаю местами, подобными Московскому летнему богословскому институту.
Каждый, кто там оказался, утверждал, что не встречал в своем городе (от центральных регионов до Урала) такого количества людей, способных разделить разговор о важном. Наверное, беседы до трех часов ночи о пресуществлении, джихаде сердца, джайнизме и четырех благородных истинах могли показаться даже нашему внутреннему Шарикову — из привычного колеса быта — сибаритской оторванностью от реальности. И он бурчал про себя, не в силах простить забытые ипотеки, посуды и работы: «Какие уж мы вам товарищи! Где уж. Мы понимаем-с! Мы в университетах не обучались»… А настоящим нам, отдыхающим за стопкой книг в уютных мансардных номерах или продолжающим обсуждение лекций за местными «домашними» котлетами, всё это было «единым на потребу»… Более всего поражала в этом месте, пожалуй, именно тональность общения, вырастающая из глубины каждого участника: способность людей не лезть друг другу в душу и одновременно отвечать на самые тонкие ее созвучия. Редкое чудо настоящей встречи.
Лекторы восхитили меня умением бережно реагировать на каждый — даже нелепый — вопрос, дотягивая его до смысла и не отступая от намеченной траектории движения мысли. Лекции о протестантизме поразили способностью А. Тихомирова вживаться в каждую тему так, будто именно этот богослов является любимым и именно этот взгляд – самым близким. Протестантизм развернулся широкой панорамой бесконечной глубины человеческой мысли, не способной оторваться от самой себя; восхитил упорством и силой в желании познать непознаваемое… Ислам предстал живым и обрел человеческое лицо. Как совершить омовение, если нет воды? Почему на минареты раньше влезали только слепцы? Кто такие джинны? Все ответы сразу без зубрежки становились частью наших собственных знаний. Буддизм проникал мантрами, прочитанными на санскрите. 
Русская религиозная философия – лучистым взглядом сестры Терезы, влюбленной в своей предмет. История современного христианства – отработанным темпоритмом Оксаны Куропаткиной, по совместительству ведущей интересной интернет-передачи.
А подмосковный лес, вечерние костры и жареный зефир укладывали все полученные сведения на нужную глубину сознания.
Отец Жванецкого писал: «Образованный человек живёт намного дольше и лучше. Лучше — то есть с удовольствием»… Образование, которое удается создавать летнему богословскому институту, воистину можно назвать удовольствием. А по слову эпикурейцев, оно «есть цель для всего живого»! Потому нет ничего более естественного, чем оказаться в летнем богословском институте и мечтать побывать там снова.
