1 3 4 5 7 8 9

Менделевич Эммануил Соломонович

Эммануил Соломонович удивительный, яркий человек: преподаватель, учёный (историк и литературовед), диссидент, правозащитник, корреспондент российской газеты «Экспресс- Хроника», поэт.
В 1992 г. Э.С. Менделевич отправился в Армению как корреспондент «Экспресс-Хроники». Он попадает под обстрел азербайджанской артиллерии, пытается тайно улететь в самое пекло (в Карабах) с армянскими боевиками, но, слава Богу, его выдворяют до взлёта – в воздухе самолёт был сбит. В те дни из под его пера выходит статья «Шесть дней в Ереване». Даже журналистский отчёт из зоны боевых действий превращается в изящный культурологический очерк о сути армянской нации, её ценностей и традиций.

  1. Шесть дней в Ереване (публицистика)
  2. «Площадь цветов» (сборник стихотворений)
  3. Миниатюры

 

Шесть дней в Ереване

Прилетев в Ереван, не сразу чувствуешь близость войны. Город по-прежнему прекрасен, сверкает зданиями розового туфа и той особенной «пламенной красотой» армянских женщин, о которой писал Биой Касарес. Но жизнь быстро напоминает о себе перебоями с электричеством и водой, переполненными троллейбусами и толпами на остановках. «Блокада….»,-спокойно, привычно объясняют мне. Но главный признак трагедии  во встречающихся на улице молодых мужчинах в защитной одежде, с круглыми бородами и совершенно невероятными глазами. Эти люди были на войне. Они не такие. Им никогда не стать такими, как все. Да они и не хотят этого.
Их здесь называют «федаинами». Слово это не пользуется в мире популярностью: оно напоминает о похищенных самолётах, о бойне в аэропорту Лод, о зарезанных спортсменах в Мюнхене. Но здесь федаин – это даже не герой, окружающие видят его овеществлённым духом Армении, её материализовавшимся самосознанием.

Откуда же на армян эта бесконечная цепь страданий, это непрерывное мученичество? Неужели это только случайность истории? Или это результат, как теперь говорят, «геополитического положения» на стыке христианского Запада и мусульманского Востока? Случайность не может длиться столько столетий, а если бы дело было только в «геополитике», то армяне как нация исчезли бы вместе с падением своего государства больше тысячи лет назад. Но никогда не будет возведён на Голгофу тот, кто не провёл ночь в Гефсиманском саду. Есть, видимо, нечто в национальном характере армян, что вновь и вновь толкает их к коллективному мученичеству. Это свойство не может восприниматься однозначно. Оно возвышает армян в их собственных глазах, но может и раздражать. Отсюда и распространённые разговоры о свойственном армянам «мазохизме».

Историки, пишущие об армянах, любят отмечать, что армяне были первым народом, перешедшим в христианство. Едва ли это хронологическое наблюдение может быть предметом национальной гордости и вообще предметом оценки. Но задержаться на этом следует. Дохристианская Армения существовала несколько столетий, достигла большого территориального расширения и политического могущества, была опасным соперником Римской державы, но так и не создала какой-либо существенной культуры: ни письменной литературы, ни науки, ни даже эпоса. Это не было исключением – модно привести немало аналогичных примеров. Но вот в IV – V веках, сразу же после принятия христианства, будто что-то вспыхивает в Армении. Одновременно появляется всё: и письменность, и развитая культура, и целая плеяда великих имён. И почти одновременно начинается коллективное мученичество. Что же произошло? Редко обращают внимание, что вера, принятая в Армении в 301 году, — это совсем не то христианство, что существует в других странах. Все прочие народы восприняли христианство от Рима (или Византии). Они восприняли римскую государственность, а с ней и римскую религию. Это было уже не яростное первоначальное христианство, а нечто иное, сумевшее приспособиться к власти,  к реальной жизни. До IV века быть христианином означало совершать подвиг, добровольно стать мучеником, свободно выбрать страшное будущее.  Раннее христианство было исступленным переживанием греховности мира, стремлением исправить его своим страданием. И именно эту, незнакомую европейцам, яростную веру приняла Армения. Римское приручённое христианство не коснулось Армении. Она наполнилась не духом вселенской истины, а духом страдания за неё. Все изменения, которые произошли потом с христианством (а они-то, собственно, и сформировали его!), армяне гордо проигнорировали Они чуть ли не единственные в мире сохранили монофизитство – древнейшую разновидность христианства, считающую Христа только Богом, а не Богочеловеком, как стали считать все прочие христиане. Идея Богочеловека открыла колоссальные возможности для философской и этической мысли (каждый, кто читал Вл. Соловьёва и Бердяева, знает это), но армянам эти горизонты были не нужны, они остались при простой, ясной как греческий афоризм, идее – Иисус есть Бог, а он повелел отдавать жизнь за веру. Раннехристианское стремление к мученичеству было привито к стволу армянской традиции тем прочнее, что сама она никаких ярких плодов не принесла. Так родился армянский национальный характер.

Незадолго до возникновения христианства в Иудее родилась мысль, что истина для своего торжества требует мученичества (движение Маккавеев). Христианство положило эту мысль в основу своей идеологии. И сегодня вряд ли кто-нибудь будет отрицать, что кровь мучеников, пролитая за идею, является более впечатляющим её доказательством, чем все логические выкладки апологетов. Раннее христианство одержало победу над язычеством не в споре теоретиков, а своими примерами героизма. Этот пример покорил и язычников-армян, которые обнаружили желание ему последовать. И следуют до сего дня. С этой точки зрения было очевидно, что национальное несчастье – потеря государственности, изгнание  с исторической родины, всеобщая ненависть соседей, геноцид – только подкрепляет уверенность в национальном избранничестве. В наше время Сумгаит вызвал у армян боль, но не удивление. «История продолжается» — таков был единственный вывод. Можно считать эти национальные черты армян отрицательными, и в этом, вероятно, будет доля истины. Но нельзя не признать за ними нравственной высоты и величия. В армянских храмах, в отличие, например, от православных, нет маленьких подсвечников для свечей, приносимых молящимися, — свечи втыкают просто в песок. Да, слишком много понадобилось бы подсвечников, чтобы помянуть всех мучеников армян. Эта деталь могла бы служить символом армянского самосознания.

В России редко обращают на это внимание. В России Армению любят, но так, как у нас издавна принято любить униженных и слабых. Армения же хочет, чтобы её понимали по-армянски, в том специфическом армянском духе, который она выработала. Но если федаины, убившие турецких организаторов геноцида 1915 года, не противоречили образу униженного и страдающего народа, то нынешняя Армения, претендующая на присоединение Карабаха, воюющая с соседней страной, в этот образ не вмещается. Но эта же самая Армения, желающая принести в жертву справедливости всю себя целиком и приносящая, и живущая благодаря этому. Она может ошибаться в понимании этой справедливости, но такая ошибочность не может быть доказана силой. Поэтому война в Закавказье не может кончиться ничем. Частичное урегулирование невозможно: Армения не отступиться от Карабаха, Азербайджан его не уступит. Оба обречены на бесконечную войну, тем более бесконечную, что тотальную войну никто из них не начнёт.

Только усилиями всего мира и, прежде всего России, может кончиться эта война. Речь идёт не о военном вмешательстве – есть ведь и политические средства. Важнее другое – Россия всегда была союзником армян (далеко не бескорыстным, но может ли то нас удивлять?). Все узлы армянской истории развязывались, а то и разрубались в Москве. Связь России с Арменией была историческим наследием России. Она неотъемлема, ибо невыполненный долг остаётся долгом.

И ещё одно. Среди армян укрепилась мысль, что главное дело армянского народа – освобождение Арцаха (так по-армянски именуется Карабах). Кто не поддерживает это, тот, мол, не армянин. Иными словами, основной проблемой страны и народа объявляется внешнее явление, творимое иноплеменниками зло. Но такое представление – всегда миф. Оно загораживает внутренние проблемы, которые неизбежно являются более сложными, чем все внешние.

Не происходит ли в Армении некая аберрация сознания? Не окажется ли, что нерешённые внутренние проблемы станут всё более острыми, что никто и не пытался их не то что решать, но и обнаружить?

А пока я пишу это, в Закавказье убивают людей, появляются новые заложники, бьют «Грады»…

Вернуться к началу

 

«Площадь цветов» (сборник стихотворений и миниатюр)

Предисловие

«Он был чистого слова слуга»

В юношеских стихах Эммануила Соломоновича Менделевича есть строки:

…Значит, мне вовек не стать поэтом?
Значит, этот путь не для меня?
Значит, надо позабыть об этом,
Никого на свете не виня?

И тем не менее стихи были. Они предназначались не для печати, а для себя и друзей, в число которых автоматически включались все, с кем делил судьбу Эммануил Соломонович. Этот круг наверняка расширится, вобрав в себя читателей созданных будто бы между прочим поэтических строк.
Да, он не был поэтом в том привычном смысле, который предполагает наличие напечатанных текстов или жизнь, положенную на алтарь искусства. Он просто говорил, что всякий образованный человек хоть раз в своей жизни пробовал писать стихи. И всё-таки он был поэтом – в высшем значении этого слова, вбирающем в себя способность глубоко интимно и прочувствованно воспринимать и оценивать мир. Для того, чтобы быть поэтом, совсем не обязательно писать стихи…
Их, стихов, и в самом деле немного. Но говорить о них всерьёз, несомненно, стоит, потому что перед нами не поделка образованного дилетанта, а творчество человека, талант которого неразрывен с ним самим, с его видением мира, с работой его мысли. Каждое стихотворение обращает читателя к главному, насущному, и в этом секрет впечатления, производимого даже немногими строками.

Семь поколений, смытые дождём.
Читай… Как только книгу мы закроем –
Мы тоже в одиночество уйдём.

Эммануил Соломонович был страстно влюблён в поэзию и глубоко понимал её. Надо подняться на очень большую высоту, чтобы зная наизусть такое необъёмное количество стихотворных строк, ни разе не поддаться искушению и не позаимствовать у любимых поэтов ничего для собственного творчества. Этот маленький грех не чужд и именитым поэтам. Но стихи, которые составили этот сборник, начисто лишены всякой подражательности. Простота, минимум поэтических приёмов, небогатый арсенал рифм – всё это позволило автору создавать строки, многие из которых достойны прославленного пера.

Его любимой музой была Клио. Но перед нами не просто стихи историка. Им присуща особо драматическая интонация: речь идёт о сути жизни и преодолении смерти. Это чувство неразрывной связи между прошлым и будущим уже не принадлежит полностью ни истории, ни поэзии – этим чувством проникнуто творчество пророков.
Особое место занимают переводы, вернее, стихотворные переложения библейских текстов, входящих в книгу «Предания и мифы Ветхого Завета». Подобная поэтическая работа лежит ближе к созданию апокрифов, чем к переводу, и литературная ценность её несомненна. Есть и переводы в чистом виде, например, русский текст еврейской песни «Кахоль-ве-Лаван». И есть просто песни.
Поэтическое наследие Эммануила Менделевича невелико, но назвать его незначительным никак нельзя. Если эти строки и не займут места в хрестоматиях, то только потому, что автору пришлось выбирать между историей поэзии и поэтикой истории. Истории принадлежит он сам, его стихи и удивительной красоты эссе, очень напоминающие стихотворения в прозе.
Мы же имеем возможность прикоснуться к очень тонкому, изящно-строгому поэтическому миру хрупкой души и мощной мысли, лукавой улыбки и светлой грусти, тревожного раздумья и чистой веры. И незримый собеседник будет вести и вести начатый стихотворной строкой разговор, живой и всегда важный. Так умеют лишь настоящие поэты. Так умеет Эммануил Соломонович Менделевич.

Анастасия Бойцова
Ирина Звоненко

Стихотворения

* * *

Я сызмальства люблю ночные улицы,
Темь окон, опустевший тротуар,
Когда столбы фонарные сутулятся,
И в каждой искре видится пожар.

Я сызмальства люблю ночами тёмными
Бродить по опустевшей мостовой.
Когда глазами – звёздами огромными
Безмолвие беседует с землёй.

Мне нравятся случайные прохожие
Наверно, мыслящие так же, как и я,
Днём на меня ни капли не похожие,
Ночами радуются, повстречав меня.

Стараюсь я не обращать внимания,
Когда пронзает полночь грузовик.
Он разрывает звёздное молчание,
Он разрывает, но всего на миг.

И вот уже, затянутый в агонию,
Смотрю на заходящую звезду;
И чувствую в прощальном ночи стоне я:
«Ты не печалься, я ещё приду»…

С постели встав в беззвёздно – злую ночь,
Опять свои стихи я сочиняю.
Сомненья я не прогоняю прочь –
Совсем напротив: я их призываю.

Сейчас никто не в силах мне помочь.
Я сам свои сомненья разрываю
И тщетно боль пытаюсь превозмочь,
Себя в мученья новые ввергая.


* * *

Солнце уплыло за горизонт,
Ему спешит на смену мягкий вечер.
Он, над землёй раскинув звёздный зонт,
Торопится устроить чьи-то встречи.

Вот кто-то грустно глянул в вышину,
Посетовал, что не сбылись стремленья,
И вечер тотчас поспешил к нему,
Рассеять его тяжкие мученья.

Второго несчастливца отыскал
И уготовил им случайно встречу.
Звездою улыбнулся и пропал…
Земной поклон тебе за это, вечер.

Ты искренность впустил в их мир пустой –
Чего же больше человеку надо?
Ты вместо бед, прокарканных судьбой,
Любви и дружбы подарил отраду.

Молю тебя, явись хоть раз и мне,
Мне многое не выдержать, я знаю.
Качаюсь я на вздыбленной волне.
О вечер! Где ты? Видишь: погибаю!…

* * *

Ты коснулась тайн моей души
И не скажу, что случаем коснулась.
Ну что ж, касайся, только не спеши,
Подумай, как бы злом не обернулось.
Ведь тайны эти я тебе вверял
Как другу, понимающему тонко.
И если я однажды уставал:
К тебе тянулся с нежностью ребёнка.
Я открывал, что трогает меня
В одной тебе – ты это понимала.
В молчанье ночи, в сером гуле дня
Я был один, ты это тоже знала.
А как вчера смеялась звонко ты
Над тем, что я тебе однажды вверил
На свете слишком много пустоты.
Но ЭТУ вряд ли кто-нибудь измерил.

 

Историк

«Минувшее проходит предо мною…»
А. Пушкин

Нас событье поманит
И уйдёт на покой,
Лишь историка память
Ляжет чёткой строкой.

Здесь, в моём кабинете,
Рядом с полками книг,
Мир печален и светел,
И звенящ, как родник.

Пред безумьем столетий
Замирают слова…
Как же жить мне на свете,
Если жизнь такова?

Мысль, как острая бритва…
Надо выжить и жить.
Ну а им – хоть молитву
Над могилой свершить.

Нас ничто не обманет,
Те, кто умер, — живут.
Наша вечная память –
Самый праведный суд.

 

История, которая прошла

Опять гудят вовсю колокола,
Опять на бой скликают с татарвою…
История, которая прошла,
Сплетается с историей живою.

И снова выжгут слободу дотла,
И снова плач над раненой землёю…
История, которая прошла,
Звенит в ушах тугою тетивою.

В кровавый путь пускается стрела,
Соединяя предков и потомков…
История, которая прошла,
Ещё не раз нам выстрелит вдогонку.

Былых усобиц славные дела…
Чуть вспомнишь – как мороз пройдёт по коже
История, которая прошла
И до сих пор пройти ещё не может.

Опять земля сиренью расцвела…
А в сердце, словно боль, стоит стеною
История, которая прошла,
История, которая со мною.

* * *

«Боже, сохрани мне память»

Дюма

Истории невидимые звенья
Мы ощущаем кожей, как хомут.
В небытие уходят поколенья,
Свершая свой назначенный маршрут.

Потом по несожжённым документам
Историк еле сможет проследить,
Как из незримых, смазанных моментов
Слагалась дней связующая нить,

Как мы во зле и ярости зубами
Пытались перегрызть судьбы гранит,
Чтобы не быть у времени рабами.
Но память ничего не сохранит.

В их памяти мы превратимся в мифы,
В марионеток сказочных времён.
И тайн полны судеб иероглифы,
И не рождён премудрый Шампольон.

* * *


«Въстала Обида въ силахъ,
въступила дъвою на землю,
въсплескала крылы…

Сегодня всех судьба возьмёт в полон.
Родную землю потеряв из виду,
Князь Игорь держит путь на серый Дон,
Спешит к свиданью со своей Обидой.

Година бед сожгла себя дотла.
Что половцы, татары – всё проходит…
И лишь Обида–дева не ушла,
Она не по земле – по душам бродит.

Всё так же вечен жизни окоём:
Рожденье, смерть, печали и молитвы…
О, Русская земля, уже ты за холмом!
Мы в Диком Поле… Завтра наша битва.

 

Фриз Парфенона

«Скоро утро, но ещё ночь»

Пророк Исаия

Проходит ночь. А утром вновь темнеет.
Не снят покров с давно молчащих уст.
На мягком ложе из цветов лилеи
Нас спать уложит старый друг Прокруст.

И снова мир встаёт из вод потопа,
И снова холм, колонны и фронтон…
И в год рожденья юная Европа
В подарок получает Парфенон.

А дальше гунны, готы и вандалы,
Имён и дат шальной водоворот…
И Ренессанс, как призрак небывалый,
Как знак, что невозможное – придёт.

* * *


«Не дури, Геринельдо, на то и август, чтобы шёл дождь»
Габриэль Гарсиа Маркес

Вот опять я с природой не справлюсь…
Миновал уже яблочный спас,
дожди зарядили на август,
Вновь тоску нагоняя на нас.

А в садах рвутся яблоки с веток,
И всё чаще туман по утрам –
Это осени близкой приметы,
Что украдкой торопится к нам.

Осень улицу с небом смешала.
Доставайте плащи и зонты!
Это время печали настало,
От него не укроешься ты.

Сорок дней, словно в Библии старой,
Будет небо о лете рыдать…
Это капли от крыльев Икара,
Что пытался куда-то сбежать.

Так отпразднуем с осенью встречу!
Цвет печали в бокалы нальём,
И стихи, и стихи – на весь вечер
Под осеним щемящим дождём!

Мистерия
«Молясь Введению Весны…»

М. Волошин

Когда в немом предчувствии апреля
Весна нам дарит первое тепло,
Мы трогаем, самим себе не веря,
Оттаявшее зимнее стекло.

И медленно мы растворяем окна
И пьём весну, дыханье затая.
Из радостей и из загадок соткан
Глоток весны – причастье бытия.

Свершается земли Преображенье,
Сняты одежды, белые, как снег, —
Присутствуем при таинстве рожденья
Земной любви, берущей свой разбег…

Ахия Силомлянин

На дороге событий
Дух истории злой
Наполняет наитьем
Даже нищих судьбой.

И пророк на дороге
Вдохновенно встаёт,
Со словами о Боге
Плащ изношенный рвёт.

Подбирайте обрывки!
И бросается в бой
Этот, с виду великий,
А на деле – пустой.

Созидается царство,
А в народе – печаль,
Ну, к чему все мытарства?
И потомкам – не жаль.

А пророк лишь котомку
Вскинул на плечи. В путь!
Жатву снимут потомки.
Ну а мы – как-нибудь…

* * *

Где выходят на простор
Среди рериховских гор,
Мысли, мысли без числа,
Где слова и где дела
Все слились в единый звон,
Где берут меня в полон
Мыслей талая вода
И земная их тщета,
Наконец я одинок,
От любви своей далёк,
О друзьях и о родных
Я забыл в местах иных,
Но у самых моих ног
Начинается поток,
Чтобы где-то Гангом стать,
Чтобы пепел принимать,
Чтоб в долину унести
Всё, что я хотел спасти,
Чтобы истину сказать:
Никуда не убежать.

* * *

Читаем вслух. Проходят предо мною
Семь поколений, смытые дождём.
Читай… Как только книгу мы закроем –
Мы тоже в одиночество уйдём…

Песня для гитары

Когда звенит гитарная струна,
Черёд молчать приходит саксофону.
Гитаре оркестровка не нужна –
Она живёт по своему закону.

Гитары голос – голос городов,
Он слышен из дворов и общежитий.
И если вам вдруг не хватает слов –
То вы к струне гитарной обратитесь.

Гитара сможет всё сказать сполна,
В неё полно и тишиной, и светом.
Мой лучший друг, гитарная струна,
Звени, играй с рассвета до рассвета!

* * *

Взгляни на улицу: на веточке берёзы
Как будто робкий выглянул листок –
Да это я — средь снега и мороза
Тебе весны преподношу росток!

* * *

Бывает свобода –
Свобода кричать.
Бывает другая –
Свобода молчать,
Но зато у каждого народа
Даже средь открытого террора
Мы найдём ещё одну свободу –
Именно – свободу разговора.
Это лгут, что и у стен есть уши.
У людей имеется язык.
Но не трусость будем же мы слушать.
Впрочем, может быть, когда ты к ней привык.

Бывает свобода –
Природу менять.
Бывает другая –
В тюрьме прозябать.
Но зато у каждого народа
Даже под угрозой расстрелять
Есть всегда ещё одна свобода —
Именно – свобода восставать.

Вернуться к началу

Миниатюры

Джордано Бруно

Костру не хватало этой маленькой площади – конечно, маленькой, ведь не даром о пламени говорят – «пожирает». Оно пожирает само пространство, саму вселенную. Где уж ему уместиться на маленькой площади с таким поэтическим именем – Площадь цветов.
Площадь цветов… 17 февраля…
Звон колоколов, длинные медленные процессии т ОН в жёлтом…
Звон… Треск…
Свет… Запах…
Костёр!
В дыму костра задохнётся сама мысль о Земле, бегущей вокруг Солнца, об иных Землях, о людях на этих Землях.
Ах слепцы! Да разве он говорил это?
Этой весенней ночью не найти свободной скамьи в парке. Весна, весна, пора любви!
Такого не было той веcною, что сменила февраль, сожжённый на Площади цветов.
Мы говорим, что Он умер за будущее? Так вот оно, будущее, ставшее нынешним, заполняет загустевшие тьмой парки.
А ведь их только двое на всём свете, и нет иных миров, и нет иных людей.
И Солнце вращается даже не вокруг Земли – вокруг них. Солнце – это лампочка, освещающая их счастье. А что же согревает их? Твой дым, твоё пламя, площадь цветов!…
Вернуться к началу

Пикассо

И вот я опять в том же самом кафе. Здесь собирается парижская богема. Я люблю её, потому что знаю, знаю их всех: поэтов, которых откроют будущие поколения, циркачей, на которых любят смотреть сегодня, и просто пьяниц, которых забыли задолго до их рождения. Они похожи, ох, как похожи друг на друга – ведь ни об одном из них не знают сегодня. Боже мой, до чего похожи! Все в одной позе – подперши рукой подбородок, полузакрыв глаза, смотрят куда-то поверх своих рюмок и кружек. Они не пьют – странное дело: когда я ни приду всё уже выпито, и они сидят, будто хотели поглубже вогнать в себя своё горе, но оно выплёскивается через их глаза и руки. Эти руки о струящимися пальцами, я их знаю – это сильные руки. Да, я их знаю – это бессильные руки. Им не сорваться в порыве гнева, те, кто способен на гнев, не сидят в такой позе. Эти руки не ищут друг друга ни для пожатия, ни для ласки. Эти губы сомкнулись давно и не скажут уже ни слова. Ни другим, ни себе. Всё уже сказано, все признания сделаны, совесть уже не нужна: ведь она – начало действия, а его никогда не будет. Завтра они снова будут писать стихи, рисовать картины, прыгать по канату – молча, со сжатыми губами, только руки будут работать, эти ищущие работы руки.
Вернуться к началу

Мать Чингиз-хана

Степь и небо… Странны они – не такие как в иных местах, не такие как в иные времена… Небо, выжженное и пустое, как бетонированная гладь пустыни, жёлтое, как слепое молчание. Синие холмы, глубокие как небо; подойди, протяни руку – и утонешь в красоте степей. Жёлтое небо и синие холмы… Где же это небо и земля поменялись местами? Когда?
Монголия… XII век. По этой благодатной, ещё не родившейся степи едет верхом женщина. Медленно едет… Люди ещё не научились бешенной скачке: некуда, да и не за кем. Она пристально всматривается в степь, такую знакомую со времён пращуров, бывших только вчера. Она всматривается в степь, потому что знает, как умеют знать только женщины: этой степи как лошади нужен наездник. Степь замерла, предчувствуя его.
Он придёт, взденет на дыбы мир, и степь родится. Он наполнит степь цокотом копыт, скрипом повозок, криками и стонами раненых. Он сделает землю пустыней, жёлтой пустыней. А небо уйдёт от людей, и синева холмов будет сиять над их головами в недосягаемой высоте. Люди поймут это, когда поднимут головы к небу. Но пока они смотрят вперёд… Нет, ещё не они.
Женщина всматривается в степь и видит, как умеют видеть только женщины, видит тёмную стену дыма, надвигающуюся на синие холмы.
Кого принесла ты миру, мать Чингис-хана?
Вернуться к началу

Искусство

Не знаю, что вам ответить, мой друг. Я не философ, хоть и интересовался этой наукой. Давайте-ка лучше я расскажу вам историю, которая однажды случилась со мной.
В одном из лучших музеев нашей страны – я не называю, в каком, и вы поймёте, почему – висит небольшая картина. Это пейзаж. Клочок моря у побережья, причудливые скалы… И всё. Я всегда любил эту картину. Не за удивительные краски, не за сюжет, столь незатейливый, но такой хороший. Я уходил в эту картину, словно маг в свой оккультный мир. Даже в репродукции она завораживала меня как ритмическая испанская мелодия. Я не мог бы разговаривать, стоя перед ней в музее.
Не буду говорить о ней подробнее – я не хочу, чтобы вы догадались, о чём идёт речь. Скажу только, что она принадлежит великому художнику, известному не только в своей стране, а по всему миру.
В названии картины было указано место, где художник писал её, но я никогда не думал об этом названии географически. Мне в голову не приходило, что это местечко, конечно же, существует, и по сей день, быть может, существуют эти причудливые скалы.
Но вот как-то я узнал, что в этом местечке провёл своё детство один из великих писателей той страны – не спрашивайте кто, я не скажу, но вы хорошо знаете его книги. Это страшный писатель. Мало кто ещё мог пройти по самым мерзким тайникам человеческой души. Его нельзя читать без содрогания. Я не люблю его. Я думаю, его вообще нельзя любить. Но я читал его, читал часто и много…
И вот они пересеклись: этот пейзаж, последнее место, где я мог отдохнуть, и этот писатель, бивший меня по издёрганным нервам. Эти скалы были его первым впечатлением, первым в той цепи ужасов, что преследовала его всю жизнь. Эта мысль была невыносима.
Вы уже всё поняли. Я никогда больше не смогу уйти в эту картину – я не хочу и не могу идти в ЕГО мир. Вот так… Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос…
Вернуться к началу

Держательница Мира

Среди Гималайских гор, ограждающих сердцевину мира от взглядов и шагов человека, наступает иногда час, решающий судьбу людей, тварей, кишащих на земле, составляющих эту землю – час решения судеб мира.
Тогда среди гор и над ними появляется фигура женщины, вся, кроме головы её и руки, скрытая покрывалом цвета заката. Никто живой не вдел Её и даже камни гор в этот час закрывают глаза, ибо глаза есть и у камней. Тем более у тех, из которых сложены Гималаи.
Там, где стоит Она, камни теряют свою вечную голубую холодность, но они никогда не цветут, ибо ничто живое не должно видеть Её, Держательницу мира.
По всем сторонам книзу от Гималаев живут люди, и когда запутываются дела человеческие, так что нет из них выхода, когда наступает час «распадения связи времён» — тогда являет свой лик Гималаям Держательница мира.
Он тёмен, этот лик, тёмен от памяти поколений, ибо ничто, происшедшее на земле, не укрылось от Неё, и ничто не забыто Ею. Зная цену страстям и стремления, познав преддверие жизни и запредельность смерти, мудро и терпеливо принимает Она в своё безбрежное сердце все безумства людей, сотрясающие землю. Поэтому так спокоен Её лик среди непокоя человеческого.
А в руке Её ларец того же цвета, что и крона, венчающая Её голову. В ларце… — но вот этого никто никогда не скажет, никто никогда не найдёт этот, настоящий святой Грааль.
В этот час, когда на Землю надвигается конь блед, Держательница мира, опустив веки, дарует нам ещё несколько дневных переходов на нашем вечном пути.
Вернуться к началу

Начало Железного Века

«Старый век грозой ознаменован.
И в грозе родился новый век».
Шиллер

Изящный восемнадцатый век подходил к концу. Люди ещё наслаждались созерцанием жеманных пастушек, приподнимающих край роскошной юбки, аккуратно выстроенных деревень и развалин. Здания и мебель утратили чёткие формы. И, кажется, сама эпоха, подобно им, тоже утратила формы: будущие жертвы гильотины вдохновенно цитировали Руссо и прилежно читали «Энциклопедию».
Но это только казалось: старых форм эпоха не утрачивает – она предчувствует рождение новых. Так и это рокальное изящество предчувствовало свою судьбу. «После нас – хоть потоп» — это формула тех, кто не попадёт в Ноев ковчег, даже среди нечистых пар.
И потоп пришёл. 17 июня всколыхнулась его первая волна, первые брызги обрушились на усыпанный раковинами рокальный берег.
17 июня 1789 года наступил XIX век. Его рождение произошло на месте утончённых развлечений только то умершего века: в зале для игры в мяч. Отныне не бывать таким залам – думали собравшиеся здесь. И XIX век начался клятвой. Он весь был не исполнением этой клятвы, нет, но раскрытием её смысла. Поклявшиеся огненной рукой начертали на версальских покоях заклинание нового века.
А потом один за другим являлись лжепророки, выдававшие себя за Даниила, и толковали клятву. Но Даниила не было. Даниилом оказался весь XIX век. Когда он окончился, только тогда прочитали огненные слова, разгадкой века оказался сам век, но он был уже прожит. Письмена истории не имеют Даниила, пишут их современники, но читают только потомки. И музыку века, сочинённую современниками, тоже слушают только потомки.
Менуэт отзвучал. Клавесин сломался. Но прежде новой музыки хор без сопровождения – новые инструменты ещё не созданы – оглушает мир «Марсельезой».
Людям казалось, что новый инструмент уже звучит: в его ритме плясала на площади Революции Весёлая Вдова. Когда безумная пляска кончилась, это место назвали площадью Согласия. Согласие – вот какой песни ожидали от нового века. Но есть темы, запретные даже для инструмента истории. О согласии история не поёт никогда.
Кончилось время песен. Началось время ораторов. Кончилось время неразличимости. Началась эпоха личностей. Кто же был первой личностью нового века? Тот, кто предложил депутатам собраться в зале для игры в мяч – отец Весёлой Вдовы доктор Гильотен. Эпоху свободы начал палач.
Палачество не знает партийной принадлежности. Камбулас сказал Гильотену: «Сам ты из клуба Фельянов, а дочка твоя из Якобинского клуба». Не огненная рука чертила знаки – кровавая. Новый век и гильотина были братом и сестрой.
Потоп начался. Хляби истории растворились. Но пролилась не вода, кровью крестила история новый век.
И окрещенные кровью исполнились святого духа истории и, объятые жаждой миссионерства, принялись окунать в кровь весь мир. Солдаты Великой армии начертали свои письмена по всей Европе, от Мадрида до Москвы. В отблесках московского пожара уже читалось название нового века, но и тогда его не прочли, ибо век только начинался.
Я завидую этим людям?
Вернуться к началу

Видение Иоанна Богослова

К вам, торопящимся в будущее, обращаюсь я, ибо время близко. Я есьм Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь. Всё во мне и Я открываю это людям через пророков Моих, гласящим стихами и любомудрием.
Мне, Иоанну, в бытность мою на Патмосе было видение от Господа, и я посылаю его ангелам семи церквей. Имеющий ухо да слышит, что Дух говорит церквам.
Много лет я предавался великим трудам, дабы взойти по лестнице Иакова к Сидящему на небесах и постичь деяния Его, дабы уразуметь будущее. Вот, исполнилась мечта моя. Услышал я Голос, как бы звук трубы, говорившей: взойди сюда и Я покажу тебе то, чего взыскуешь ты.
И видел я в деснице у Сидящего на престоле Книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. Услышал я: тебе снимать печати, и тебе видеть ступени!
И снял я первую печать, и услышал громовой голос: иди и смотри. Я взглянул в Книгу, и вот, надпись: БОГ ЕСТЬ! И возрадовались люди, и смеялись беззаботным смехом, не глядя вокруг, но только на Бога, Который есть. Дела их были малы и мысли слабы и коротки: что нам во всём, если есть Бог? И вышел конь белый, и на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец, и вышел он победоносный, чтобы побеждать. И натянул лук, и стал поражать людей одного за другим, а те умирали, весело глядя на всадника, а люди вокруг не знали скорби и сострадания к умирающим в муках, ибо думали только о Боге, а не о людях.
И возопили люди и срывали со стен образы белого коня. Увидев сие, я снял вторую печать, взглянул в Книгу и вот, надпись: БОГА нет! И смотрели люди на себя и на мир вокруг, торопясь узнать то, чего не ведали они прежде. И возомнили они будто от них только зависит их судьба, от их помышлений и желаний. Но вышел конь рыжий, и сидящему на нём дано взять мир с земли, чтобы убивали друг друга. И был меч в руках его, и люди падали на его пути, когда касался он их мечом своим. И усилилась смерть, и опять возопили люди.
И снял я третью печать, и взглянул в Книгу, и вот, надпись: Мой равный! И цель возопившая была едина: взять в руки свои ту силу, что была у всадников. И вот, вышел к людям конь вороной, и на нём всадник, имеющий меру в руке своей. И голос всадника был: хиникс пшеницы за динарий и три хиникса ячменя за динарий. И всё исчислил он, и записал в книгу, чтобы дать исчисление богатств земли каждому, чтобы каждый делал по книге той, что он усмотрел в ней. И схватились люди за книгу ту, но опять истребляли друг друга. И шло время, и умножались жертвы.
И изверились люди в силе рук своих. И снял я четвёртую печать, и вот, надпись: Мой Господь! И опять обратились, чтобы верить во всадника, и просили его себе. И вышел конь бледный, и на нём всадник, и имя его человеческое, но имя это – смерть, и ад следовал за ним. И дана ему власть умерщвлять голодом и мечом. И кричали люди ему: слава тебе! Цари над нами. И принял он власть по слову их, чтобы им бодрствовать толпами, когда захочет он бодрствовать и спать лишь тогда, когда он заснёт. И он рукою своею сдвигал народы, а те благодарили его и кланялись ему.
И возопили люди больше чем прежде. И снял я пятую печать и вот надпись по воплю их:проклятие Тебе! И голос их был: доколе, Владыка Святый, не судишь и не мстишь за кровь нашу? И сказано им: ждите ещё, ибо убито вас мало, и чрез короткое время братья ваши, которые будут убиты, присоединяться к вам, чтобы дополнить число. И рядились люди в одежды белые, но мысли их были черны, ибо проповедовали они, что нет мира иного, кроме злого, что их окружает, что человек есть насекомое ползающее, источающее смрад и отвращение. И проклял человек силу свою.
И снял я шестую печать и вот, надпись: Бог умер! И произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась как кровь. И поднялся зверь белокурый, чтобы душить народы. И не нужны стали книги, свернулись и обуглились свитки, и небеса свернулись как свиток книжный. И мысли людские исчезли, и затаилась всякая тварь. И жизнь человеческая стала пеплом, и дымились трубы над погибшими. И память ужаса не покидала людей.
И когда снял я седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь ангелов, которые стояли перед Богом, и дано им семь труб. И пришёл я к престолу, чтобы просить Господа вписать ещё одну надпись в Книгу. Но вот, взял Он кадильницу и опрокинул её на Землю и ужаснулись люди: ни молнии не сверкнули, ни гром не прогремел, ни землетрясение не толкнуло землю. И семь ангелов вострубили в трубы и оборвали пение своё. И вот, надпись возгорелась в Книге огненными знаками: Бог устал. И видел я и слышал одного ангела, летящего посреди неба и говорящего громким голосом: горе, горе живущим на земле!
Вернуться к началу

Суд Пилата

Император Тиберий, преемник божественного Августа назначил прокуратором Иудеи Понтия Пилата, человека, известного не только дипломатическими способностями, но и любовью к музам. В те нечастые дни, когда Понтий Пилат находился в Риме, будучи свободен от многочисленных поручений императора и сената, в его доме собирались знаменитые поэты и историки, звучала греческая речь…
Здесь было к чему прислушаться. Остроумные комментарии к Гомеру и Феогниту сменялись спорами и Мосхе и Бионе. Часто, когда мнения расходились, спорящие обращались к тучному человеку с сытым и довольным лицом, который большую часть вечера проводил молча, неторопливо пил вино и время от времени вставлял замечания, всегда остроумные и неожиданные. Его звали Луций Анней Сенека. Никакие мысли, высказанные греческими авторами, не были так близки сердцу Пилата, как мысли Сенеки. Поэтому так почтительно прислушивается он к каждому слову, которое как бы нехотя изрекает Сенека между двумя глотками вина.
Да, да, именно в этом мудрость, мудрец прав: отказаться от суетной жизни, довольствоваться немногим, поверять философией каждый свой поступок. Но ведь это так трудно! Вот и сам Сенека: проповедуя довольство немногим, давно ли принял от Тиберия квестуру? А он, Пилат? Ему ли, дипломату, государственному человеку поверять философией свои поступки? Нет, нет. Сенека конечно прав, но ведь римлянам предназначено управлять миром, диктовать законы не только варварам, но даже и эллинам. Философия! Величие Рима и залог его – власть императора – от что должны мы охранять и приумножать.
Варвары только о том и думают, как бы расшатать империю. Германцы – те прямо на дыбы становятся, только тронь их. На Востоке иначе – там люди терпеливее… Сенека уже давно молчит, а мысли Пилата, будто от толчка закружились и не могут остановиться.
Да, на Востоке… Цезарь отправляет его прокуратором в Иудею. На Востоке привыкли к царям, к завоеваниям. Иудеи будут покорно платить налоги, выполнять общественные работы, только бы не трогали их бога.
Кто их поймёт, этих иудеев? И язык свой дикий оставили, говорят как их соседи – по-арамейски, и имена носят греческие – Язон, Александр, а вот… Понтий Пилат вспоминает историю.
Во времена Пунических войн один из потомков Селевка притронулся к их богу и пала Иудее власть Селевкидов. Хасмонеи – что за отвратительное слово. Будто ругательство! Конечно, с тех пор иудеи присмирели, — Помпей показал силу римского народа. Их бог – говорят, у него ослиная голова, — какая мерзость! – не защитил своего храма. Но времена героев миновали. Не легионы Помпея должны защищать власть Рима, а талант правителей. А как бы хотелось освободиться от всех этих треволнений, от хитроумных выматывающих бесед с царьками и откупщиками, от доносов и казней, быть спокойным и безразличным. Сенека прав, но Рим, римляне…

* * *

Понтий Пилат, как всегда – в претории. Теперь не до размышлений. Налоги, жалобы, уды — и всё это его, Пилата, дело. Всё же иногда бывает минута, когда никто не рвётся в преторию с очередным непреложным делом. Ведь отказывать в рассмотрении нельзя. Варвары должны видеть, что глаз римского народа неотступно следит за ними, что любая мелочь важна римлянам, ведь провинции – это поместья римского народа, и глаз римлян – хозяйский глаз. И сегодня это делает он, Понтий Пилат.
Но свободная минута – только минута. Вот опять стук в дверь. Бородатые иудеи… В преторию не входят: сегодня у них праздник, боятся оскверниться. Римский суд их не осквернит. Но римляне всегда покладисты с чужими богами, они не иудеи.
Пилат выходит к пришедшим. Они крепко держат связанного человека. Пилат не смотрит на него.
Опять среди иудеев распри из-за их бога. Поэтому так трудно собирать с них налоги – иудеи только спорят о боге, работать они не желают. Пилат не будет вникать в их споры. Это не дело Рима. Боги не мешают сбору налогов. Пусть варвары исходят криком, Рим будет повелевать. Но выслушать надо.
— В чём вы обвиняете этого человека?
-Злодей он! – кричат в ответ иудеи.
Ну, конечно, злодей. У варваров всегда так: либо согласен, либо злодей. Разум доступен только римлянам. Но что общего между фанатиками и римским разумом?
— Возьмите его, и судите по вашему закону, — спокойно отвечает Пилат.
— Нам не дозволено предавать смерти никого, а он говорит, что он царь иудейский!
Это иное дело. Это уже спор не о боге, о власти. Но иудеи никогда не спорят с властью. Они уже давно поняли, что власть – не их дело. Придётся разобраться. — Как зовут этого человека?
— Его зовут Иошуа бен Иосиф из Назарета.
Зачем я спросил его имя? Как всякий иудей, он будет кричать, что послан от бога. Но он говорит, что он царь. Это слова, но слова не пустые. Странный иудей, не кричит, не вырывается.
Ну что ж, надо его допросить…
Пилат допрашивает Иошуа в претории.
— Ты называешь себя царём иудейским?
Пилат впервые слышит голос узника.
— От себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе обо мне?
— Я же не иудей. Твои сородичи привели тебя ко мне, но не с их слов я буду судить тебя. Суд Рима справедлив. Что ты сделал?
— Царство моё не от мира сего, иначе я бы не стоял пред тобой без защиты.
— Значит, ты называешь себя царём?
— Я проповедую царство мое.
— Значит ты царь?
— Ныне царство мое не отсюда.
— Где же оно? И когда оно будет?
— Я пришёл свидетельствовать об истине.
Пилат молчит. Мысли его закружились вновь.
Я никогда не слышал таких речей ни в Палестине, ни в Риме, ни в других местах. Ты говоришь от бога или от собственной совести. Если от бога – ты прав, если от совести – тоже прав. Тебе легко: твой мир – ты, а мой – весь Рим, ну не Рим, так моя Палестина. Если ты от бога – ты прав, если от совести – тебя оправдают потомки. Они не поставят тебе в вину, что не сделал всего, о чём говорил. Не тебя будут мерить эпохой, а эпоху тобой. Дела твои будут мерить эпохой, а не тебя. Ты и твои дела не едины, едины ты и твоя мысль. Ты один, у тебя слова, я – это Рим, у меня власть. Я не мысль, я – дела. Меня тоже не будут мерить эпохой, ибо я – власть. Ты можешь отложить свои дела до следующего, более благоприятного раза, а я не могу и до следующего дня. Тебя будут судить потомки, а меня – император. Я так боюсь императора? Нет, не императору я служу, а Риму. Я творец сегодняшнего дня, а ты кто? Творец завтрашнего? Может быть. Но может быть, и нет? А кто я – это я знаю точно. И Рим знает. И потомки тоже. О Риме будут судить по моим делам. О тебе – по истине.
— Что есть истина?
Пилат невольно произносит последние слова вслух.
Да, вот он вопрос. Ты пришёл свидетельствовать об истине? Может быть, ты и в самом деле знаешь, что есть истина? А может быть, и нет? Зачем тебе это знание? Для завтрашнего дня? А сегодня? Я-то – сегодня. И я — власть. Это я должен знать истину. Я, а не ты! Я-то делаю, а ты стоишь и отвечаешь на мои вопросы. Кто же должен знать истину?
Сейчас я опять заговорю вслух, — пугается Пилат. – Так нельзя. Я мучаюсь и размышляю. А он стоит, спокоен. Может быть, они правда знает? Иначе откуда такое спокойствие? Но на востоке много фанатиков. Каждый иудей знает свой закон Моисея. Они тоже знают истину? Так? Но это слова. А дела разве иудеи делали? Римские легионы одержали не одну победу, не две, не три. Это дела. А чем же ещё проверяют слова? Говорить может каждый. Каждый может кричать, что знает истину. А дела принадлежат Риму. Даже германцы, которые заставили плакать самого божественного Августа, неужели они надеются всегда противостоять Риму? Смешно. Да, и у нас бывали неудачи. Самниты заставили нас пройти под ярмом, но где теперь самниты? Канны вошли теперь в поговорку, но где теперь Карфаген? Так что же есть истина, если не дела поколений? А если он от бога? Если дела римлян – всего лишь случай, растянувшийся на столетия? Но где доказательства? Римлянин повелевает варварам силой, а себе – разумом. Неужели искать разум у варваров?
— Что бы ты стал делать, варвар, если бы тебе пришли в голову такие мысли? Но не придут: не приходят они ник фанатику, ни к пророку. А я человек. Фанатиков я не боюсь. А в пророков пусть верят иудеи. Да и они не верят этому Иошуа.
Отпустить его?
Пилат в упор смотрит на узника. Тот спокойно принимает его взгляд.
Колебаться правитель может, но недолго. Такие, как этот Иошуа, не меняются.
А иудеи сами привели его ко мне. Надо жить мире с варварами, этим укрепляется власть Рима. Итак…Понтий Пилат принял решение.
Вернуться к началу