Дом
––Дом был совсем стар и угрюм. На полу, словно пыль, остался неприятный осадок от прошлых хозяев. Дом был груб и неприветлив – совсем как сосед Семён Петрович: он недоверчиво смотрел грязными окнами из-под карниза и, казалось, хотел отвернуться от новосёлов, не желая видеть их. Дом был несчастлив и раним, но никто этого не замечал.
Никто, кроме Лёши. Мальчик долго стоял перед маленьким, но грозным домом, глядел на него и про себя здоровался, а дом только молчал, насупившись. Так они и не сговорились.
— Зайди уже! – бросил кто-то злобно, будто собака гавкнула.
Лёша нехотя повиновался, придерживая лямку тяжёлого рюкзака, чтобы он не так сильно давил на узкие костлявые плечи, медленно поднялся по крыльцу и зашёл в прихожую – осторожно, как кошка. Коридор нового дома, казалось, был заполнен вакуумом вместо кислорода: он поглощал все звуки, давил на уши и не давал дышать. Откуда-то из глубины этой невидимой пасти раздавались отцовские шаги и его голос, который сейчас почему-то звучал пугающе. Заполняющее весь дом Нечто было тёмным, и Лёше вдруг показалось, что густые и мутные осенние сумерки спрятались здесь, дожидаясь вечерней поры: хоть в доме и были окна, тяжёлое облако внутри не рассеивалось. Солнце, редко выглядывавшее из-за туч, иногда бросало сквозь заляпанные стёкла свои лучи, но те просто разрезали сумеречное облако, как нож разрезает пирог, однако не могли прогнать его. На полу пушистым ковром лежала пыль – иногда редкие пылинки, отделяясь, взлетали под потолок, блестя на свету и исчезая в тени.
Лёша шагнул вперёд – закрутился вихрь потревоженной пыли, стали слезиться глаза, в носу и горле зачесалось. Он на мгновение перестал видеть и, теряя равновесие, хотел схватиться за что-нибудь, но вдруг услышал быстрые шаги, а потом его ладони погрузились во что-то мягкое. За этим последовал толчок, отдавшийся где-то в мозгу щёлком челюстей, и через долю секунды волна тупой нестерпимой боли прокатилась от верхней части шеи и затылка к макушке. Мальчик взвизгнул, пошатнулся, чудом удержавшись на худеньких и чересчур длинных ногах. От новых слёз он стал слеп как крот и, прислонившись спиной к стене, сразу же стал тереть глаза грязными руками в надежде хоть немного прозреть.
— Что?!.. – плаксиво проскулил Лёша.
— Ничего! – громовой раскат. — Чего стоишь как истукан?! Дел по горло – кто этим будет заниматься, я?!
Коридор всё ещё маячил перед глазами, но потихоньку начал обретать резкие очертания. Перед Алексеем стояла мать, уткнув мясистые руки в толстые бока. Он не увидел её лица – только вздымающуюся грудь, но этого было достаточно, чтобы мальчик резко отшатнулся, согнувшись пополам. Снова боль в затылке: на этот раз из-за удара о стену.
— Поднялся и пошёл помогать! – второй громовой раскат, сковавший невидимыми цепями всё тело.
Не в силах ослушаться, огрызнуться или поспорить, Лёша поднялся и, пошатываясь, чихнул. Рюкзак давно валялся на полу, мальчик с трудом поднял его и вяло, будто сквозь сон, поплёлся прямиком в разверзшуюся пасть дома. Тёмное вещество окутало его и проглотило – по-прежнему трущий покрасневшие глаза Лёша это почувствовал. Он не хотел туда идти, ощущая кожей, что холодный хищный дом насильно втягивает его, но мысль о голосе, который вот-вот мог хлестнуть по плечам невидимой плёткой, заставляла его покориться и двигаться вперёд, всё дальше и дальше а – в пустоту…
— Положишь вещи в комнату и уберёшься там, потом придёшь сюда и будешь мыть коридор, — раздалось позади и потонуло в пыльном вакууме, — и поскорее!
Обед, как обычно, скуден: бульон безвкусен, а хлеб чёрств. Даже в обычной воде плавала густая темнота дома, она пропитала его насквозь, и её невозможно было искоренить. Лёша ел, с трудом запихивая в горло куски, смотря в одну точку невидящим взглядом.
Родители обедали с аппетитом. Мальчика невероятно злило, что они переговаривались с набитым ртом, но бледное серое лицо оставалось таким же бледным и серым, на нем не читалось даже намёка на какое-то проявление эмоций – ни движения брови, ни случайной складки на лбу. Изнутри же Лёшу разъедала черная ненависть ко всему окружающему; ярость, клокочущая в горле, – и он безуспешно пытался проглотить её вместе с бульоном. Это чувство, жгучее, ядовитое, в последнее время часто овладевало им, и он не всегда мог объяснить причину его возникновения. Впрочем, каждый раз мальчик сдерживался, хотя это и стоило большого труда. Его раздражало всё: тяжёлые движения рук матери, жирные следы от омлета на подбородке отца, чавканье, нестройные звуки, этот дом…
Дом давил на плечи, пожирал мальчика, проникал внутрь, заставляя чихать. Лёше казалось, что за пару часов его внутренности успели покрыться вязким липким туманом. Даже сердце билось через силу. Ещё чуть-чуть – и заглохнет механизм. Ещё чуть-чуть – и остановится бегущая по жилам кровь… это всё дом, всё его злодеяния…
— Я больше не хочу есть. Можно я выйду на улицу?
Гул родительских голосов не замолк, не прервался. Нет ответа.
— Мам… пап…
Нет ответа. Лёша сделал усилие и глубоко вдохнул, чтобы сказать громче:
— Мам, пап! Можно я выйду на улицу?
Услышали, прекратили говорить. Кажется, посмотрели на него…
— А еда? Ты ничего не съел!
— Я не хочу, — почти прошептал Лёша.
— Алексей! – громовой раскат.
И вдруг защёлкнулись кандалы на бледных тонких запястьях. Резко улетучилась злоба. Лёша испуганно посмотрел на свои руки – но там ничего не было, хотя он на мгновение явственно ощутил нечто тяжёлое, сковывающее его движения.
— Можешь пойти, когда доешь.
Значит, так тому и быть. Значит, нужно через силу. Вливай в себя бульон, не смакуй, проглатывай. И хлеб так же, можешь чуть осторожнее. Хорошо. Вторая попытка.
— Я доел.
— Чего ты там шепчешь? Всё уже? Ну ты даёшь.
— Можно я пойду? – тихо проговорил Лёша. За всё время он ни разу не поднял глаз.
— Куда ты собрался? – сухо спросил отец. Жуткий у него всё-таки голос.
— Просто похожу.
— Ладно уж, пусти его, — вместо раската грома – мирное постукивание дождя. — Ничего полезного он тут не делает. Мешает только.
— Сам знаю, — смуглая отцовская рука положила вилку на тарелку. — Ну иди уж, только недолго.
Тепло разлилось по телу, от сердца к другим органам. Отпустил. Значит, не остановится сердце, не заглохнет механизм.
Мальчик встал осторожно, чтобы не задеть низкий стол. Всё ещё окутанный туманом, но уже начинающий дышать, он оделся так быстро, как только мог, и вышел из дома.
Леша потянул в себя обжигающий холодом воздух – прозрачный, чистый. В мгновение ока липкий туман тьмы выветрился изнутри; слетели кандалы, и всё существо мальчика ожило, расцвело… Он стал дышать глубоко и спокойно. Улыбка растянулась сама, без команды мозга, а обожжённый недавним ударом затылок резко перестал ныть, едва его коснулся свежий октябрьский ветер. Медные волосы, тускло-ржавые пару минут назад, в доме, засияли на солнце золотом самой осени, желтизной берёзовых листьев и рыжеватым багрянцем осиновых. Дом был бессилен, он не мог вновь схватить мальчика: теперь его защищала сама осень.
Она дала ему сил своим солнцем, вышедшим из-за туч специально для него; Лёша больше не чувствовал той тягучей и липкой слабости, которая одолевала его с утра. Теперь в нём было столько света и энергии, что он сам вдруг засветился подобно новорожденной звезде.
Мальчик спустился с крыльца. Холод вовсе не был ему неприятен – наоборот, его тело вдруг стало живым, таким же живым, как всё вокруг. И это единение восхищало.
Деревья уже чахли: на пороге топталась зима. Ещё немного – и она ворвётся, широко распахнув дверь, осыпая лес серебристыми звёздами, поэтому жалостливое светило и давало природе последний шанс полюбоваться оставшимися богатствами – золотом и рубинами. У некоторых деревьев оно уже отнимало исподнее, а они всё цеплялись за него. И на фоне всех этих жухлых, съёжившихся остатков могучего лета горели вечными огнями гроздья рыжей рябины и калины, алой, словно кровь. Это дети весны, воспитанники осени и вестники зимы.
За невысоким забором мелькала белёсая голова старого работяги Петровича. Он, кажется, красил яблоньку. Лёша удивился, что этот пожилой человек неустанно работает вот уже с самого утра и, кажется, не собирается останавливаться.
Петрович вдруг поднял тяжёлую голову и повернулся к мальчику, а тот замер и никак не мог отвести глаз от осунувшегося лица старика. Загрубевшая после летних работ и ещё не избавившаяся от этого болезненного загара кожа шелушилась и трескалась – это Лёша заметил даже с расстояния. Глаза у Петровича были маленькие, тёмные и постоянно подернутые печалью. Чем-то он походил на молчаливый дом, но в отличие от него вовсе не пытался задушить Лёшу. И всё же что-то в его тусклом взгляде заставило мальчика отвернуться и пойти к выходу со двора.
Мальчик оказался на неширокой просёлочной дороге. Впереди, насколько хватало глаз, расстилалось холмистое безлесье золотисто-песочного цвета, окаймлённое рощей костлявых деревьев. Словно россыпь родинок на гигантской спине, чернели кое-где на вершинах холмов крохотные домики, и чуть виднелась петляющая между ними дорога, развороченная дождями и свободно гуляющим здесь ветром.
Лёша решил разведать окрестности. В конце концов, теперь ему придётся здесь жить. Не так давно отец сказал за ужином, что денег у них больше нет и им придётся переехать из пригородного посёлка в ещё более глухое место. Здесь почти нет людей, и оттого дома продают за бесценок.
Лёша не знал, почему деньги так резко закончились. Он не спрашивал. Ему просто сказали, что семья переезжает, а затем продали его кнопочный телефон, собрали вещи и уехали. Он даже не попрощался с друзьями! Лёша не просил отпустить его хотя бы на пять минут: только объяснить всё, только сказать, где он будет жить — не просил… не допускал мысли. Ему было плохо теперь, но глубоко укоренившееся осознание того, что он нем, не оставляло ему выбора.
Мальчик бесцельно пошёл вперёд. Его глаза, которые так редко могли наслаждаться живыми, яркими красками природы, впервые за долгое время блестели. Голова поднялась, кровь побежала по телу, наполнив его лёгкостью почти такой же, какую каждый день ранним утром ощущают птицы. Как и птица, Лёша не мог осмыслить эту лёгкость, но именно необъяснимость ощущения, нитями которого было пронизано всё его тело, и придавала этому чувству такую сладость, такую прелесть.
Затерявшись в мире тусклого золота, он наконец-то чувствовал себя дома, где хорошо и спокойно.
Трудно передать словами очарование поздней осени, ведь многие из нас, как бы их ни убеждали, не хотят признавать её очаровательной. Те же, кто горячо любит это прохладное время, не станут никому ничего доказывать: это оскорбило бы их достоинство. Всем давно известно, что, если любовь настоящая, объяснить её, описать словами попросту невозможно. Некоторые вещи в принципе нельзя объяснять или описывать.
Осень любила Алексея, а он её – необъяснимой и непередаваемой любовью. Он был человеком осени, рыжим, конопатым, с бледным и слегка размытым, как у всех осенних людей, лицом. Здесь, среди охристых сухих полей, холмов и курганов, под куполом ярко-голубого неба, мальчик ощущал себя своим.
Толщу пахнущего свежестью воздуха разрезали крылья канюка, летавшего совсем низко. Он был хозяином безлесья и не привык видеть здесь ничего, кроме скрытных рыжих полёвок, рыжих лисиц с куцыми хвостами да рыжевато-пёстрых куропаток. Ему, конечно, приходилось терпеть немногих живущих в окрестностях людей, но они в целом вели себя смирно. Их собаки забредали сюда редко, и потому канюк не видел в них соперников. Не увидел он соперника и в Лёше.
Властный и суровый, хозяин облетал свои владения. Ветер держал его за длинные крылья и летел рядом; животное и стихия были на равных, не унижая друг друга, а сердце мальчика почему-то заныло. Оно вдруг рванулось в небо, да не смогло продраться через плоть, и Лёша остался на земле. Задрав голову и подставив лицо солнечным ласкам, мальчик наблюдал дружескую прогулку канюка и ветра. Он представил, каково это – лететь, лететь так высоко, так спокойно и бесстрашно; лечь на воздух и парить, чувствуя прикосновение резвого ветра, наслаждаясь тем, как струи воздуха, перемешанного с ноябрём, свободой и солнцем, проходя между длинными, тёмно-бурыми перьями, обтекают лёгкое тело…
Неожиданный шорох заставил мальчика оторвать взгляд от канюка. Он обернулся и оторопел: метрах в пятидесяти стола маленькая худощавая серо-бежевая лисица, едва различимая на фоне склона, заросшего сухим ковылем и другой сорной травой. Даже с такого расстояния было заметно, как напряжено всё её тело; она стояла вполоборота к Лёше, но смотрела не на него, а прямо под передние лапы: охотилась, слушала.
Лёша не мог пошевелиться, не мог даже вздохнуть. Он был поражён; неведомая сила приковала его к земле, закрыв рот рукой – не дыши, не говори, не спугни… он видел лисицу впервые. Появление этого зверя казалось ему волшебством, иллюзией. Он не мог поверить в происходящее. Возникло странное желание прижаться к земле, затаиться, скрыться, лишь бы она его не увидела…
Он поддался и с невероятной осторожностью опустился на корточки. Ему казалось, что лисица должна вот-вот исчезнуть, развеяться от порыва ветра, словно чары… Лёша то всматривался, щурился, то старался расслабить глаза, но она не испарялась, а он всё равно не верил.
Шли минуты, а мальчик все сидел. Канюк парил над рощицей; лисица осторожно ходила по склону холма, усеянного норами землероек, двигая длинными пушистыми ушами; рыжеволосый мальчик сидел в густых зарослях, скрывавших его от посторонних глаз почти с головой.
Странное умиротворение поднималось от земли по ногам Лёши к голове, а сам он будто врос в эту землю, пустив корни. Странное, доселе незнакомое чувство умиротворения завладело его сознанием, одурманило. Гармоничное единство царило в воздухе над безлесьем – единство человека, птицы, зверя, стихии и времени; золото, ноябрь и свобода захватили необъятные дикие просторы. Непуганая природа протянула человеку руку.
Лёша вернулся домой, когда ночь почти опустила свой занавес, но темнота ещё не стёрла последние палевые полосы с небосвода. Мальчик устал, его ноги гудели: слишком долгая прогулка давала о себе знать. Однако он всё равно чувствовал себя невероятно счастливым.
В сумерках дом не казался таким мрачным, как накануне: он слился с темнотой – лишь окна светились янтарём. Тьма, теснившаяся в коридоре, вышла наружу и захватила двор. Добившись желанной власти, она больше не хотела насытиться Лёшей, и дышалось ему по-прежнему легко.
Но это продлилось недолго – духота схватила мальчика за горло, как только он вошёл в прихожую, и свет, исходивший из напитанного солнцем сердца, начал тускнеть…
Лёша разулся тихо и осторожно, вжав голову в плечи и своим напряжением походя на знакомую ему лисицу. Из глубины дома доносились непонятные шумы.
Сняв куртку, мальчик прошёл к кухне, потупив взгляд.
— Привет, — сказал он неуверенно.
Нет ответа.
Он повторил. Мать, кажется, обернулась – он не видел.
— Пришёл всё-таки. Мы тебя уже и не ждали.
Её бесформенный голос тушил свет Лёшиного сердца, как водяной поток тушит свечу, и на мгновение мальчику захотелось бежать без оглядки. Он не смотрел на неё, переминался с ноги на ногу.
— Ты опоздал к ужину.
— Прости меня, пожалуйста…
— Цыц! Нечего. Спать!
Холодок пробежал по телу мальчика.
— Я…
— Что?! – громовой раскат. Лёша съёжился, как от удара, но не сдвинулся с места. Сердце забилось чаще.
— Я кушать хочу…
— «Кушать хочу»?! – ещё один громовой раскат, более страшный, чем предыдущий. — Поздно кушать! Тебе сказали недолго – почему за временем уследить нельзя?! Спать я сказала!
Громыхнули на бледных руках железные цепи. Лёша в ужасе глянул на свои запястья, ничего не увидел, но почувствовал пригибающую к земле тяжесть.
— Долго ты стоять будешь?!
Послышались быстрые шаги, страшные, почти всегда предвещающие удар, и Лёша отшатнулся прежде, чем мать приблизилась. Он пролепетал что-то виновато и, согнувшись, как нагруженный рабочий, поспешил в свою комнату, двигаясь на ощупь, боясь поднять глаза. Проходя по коридору, боковым зрением он увидел уже спящего отца.
Небо нахмурилось. Кажется, вчерашний день был последним солнечным в этом году.
Сумерки опять спрятались в коридоре, и если при первом знакомстве они лишь мешали Лёше глубоко дышать, то теперь хватали его за ноги, за руки, сдавливали виски и закрывали веки. Каждый шаг давался ему с трудом. Видимо, серая густота дома опять успела проникнуть в тело, подобно неизвестному паразиту; теперь Лёша даже видел плохо, не говоря уже о том, что, идя по коридору, он хватался за стены, чтобы не упасть, – так кружилась голова.
Жуткий холод проникал под кожу и придавал ей трупный, серовато-лиловый оттенок. Дом, казалось, почти не отапливался.
Весь он сегодня был какой-то чересчур серый и пустой. Вчера — загадочный, пугающий, неприветливый, а сегодня – никакой. Просто пустой, наполненный тяжёлым тягучим воздухом. И тихий… вчера он усердно пытался поглотить все звуки, а сегодня у него это наконец получилось, и ему стало скучно.
Матери не было. Это успокаивало. Отец, кажется, спал – Лёша боялся подойти к двери его спальни.
Страшная тишина воцарилась в кухне, всё происходящее вдруг показалось Лёше вымыслом, словно он видел очередной бессвязный сон. Мальчик просто стоял, опершись руками на кухонный стол, и бездумно слушал, как звенела в его ушах тишина. Вот к ней присоединился чей-то шепот — кажется, это был дом.
Лёша закрыл глаза и через секунду будто проснулся – ощутил, как затекли руки. Тишина, звеня, еще говорила ему что-то, а он так и не мог понять что.
Мальчик огляделся. В коридоре серело вязкое облако. Это его голос? Это голос дома?
Да! Было ошибкой думать, что ему больше ничего не нужно. О нет, дом всё так же опасен, однако…
Движимый каким-то необъяснимым порывом, мальчик направился к туману, который вдруг начал отползать. Медленными неуверенными шагами, боящийся облака, но притягиваемый им, Лёша шёл по коридору, опираясь побледневшими руками на стены, а облако пятилось от него, и звенело, и что-то говорило – не словами, но возникающими у мальчика ощущениями. Он боялся, но шёл, как одержимый, смутно понимая, что сам позволяет дому съесть себя. Облако не манило, но и не оставляло выбора – стоять или идти, словно подталкивая в спину мягкой рукой. Что ещё ему нужно? Разве они все: и облако, и сумерки, и дом – не добились желаемого, не захватили власть, не охладили своим дыханием воздух, не сгустили его, не залезли в уши, в глаза, в нос? Неужели им нужно больше, и они вправду хотят есть?
Облако дошло до пыльной узкой лесенки в самом дальнем, тёмном и душном конце коридора, остановилось на секунду, а потом попятилось наверх. Лёша поднял голову и увидел на потолке ветхую деревянную дверцу с ручкой.
Чердак! Лёша даже не подозревал о его существовании. Так значит, сюда? Душа дома там?
Мальчик коснулся пыльной непрочной лестницы. Голова была тяжёлая, но он нахмурился, поставил ногу на перекладину и подтянулся, вцепившись в лестницу так, что она заскрипела. Облако душило, Лёша еле держался, но, собрав рассеявшиеся мысли, набрал воздуха в лёгкие и полез дальше.
Преодоление каждой новой перекладинки вызывало тяжёлую одышку. Ветхая на вид дверца чердака, как ни странно, показалась мальчику тяжелее всего, что он когда-либо поднимал. Хоть облако и вело его наверх, оно вовсе не желало оказывать какой-либо помощи, будто и не ему это было нужно.
Наконец – победа, дверца откинута, а мальчик почти наверху. Последнее, героическое усилие… и он смог. Схватившись вытянутыми руками за горбатую неровность на полу, Лёша уткнулся лицом в пахнущие сыростью доски и судорожно вздохнул. Прошло где-то полминуты, прежде чем он перелез с лестницы на чердак, так и оставшись лежать на животе. Темная густота невыносимо давила на макушку и плечи.
Теперь нужно было перевернуться на спину и хоть немного оглядеться. Облако отошло. Не то чтобы оно спустилось обратно в коридор (Лёша всё ещё ощущал его присутствие), но оно больше не придавливало к полу, и дышать стало легче.
На чердаке почему-то было во много раз теплее, чем внизу, хотя здравый смысл говорил, что должно быть наоборот.
От пыли хотелось чихать, глаза слезились, но в целом воздух здесь был гораздо приятнее и как бы шелковистее, чем в коридоре.
Треугольный чердак был очень маленьким и тёмным; под низким потолком Лёша разглядел хвост разбитой лампочки. В одной из стен неясным пятном светлело небольшое грязное окно со сломанной ручкой. В целом чердак выглядел так, будто в последний раз сюда приходили, чтобы выместить свою бессильную злобу. Кучи ветхого бесформенного мусора, издали походящего на большие комья пыли, загромождали чердак и зрительно уменьшали его, а возвышающиеся до самой крыши горы из ящиков и пожелтевших коробок подсказывали, что предыдущие жильцы были или очень хозяйственными, или… странными.
Лёша вдохнул глубоко, пытаясь восстановить силы, коварно вытянутые облаком, но тут же почувствовал, как заслезились и зачесались глаза из-за коварных пылинок. Он тут же разразился страшным лихорадочным кашлем, затрясся всем телом. Весь мир тут же перемешался в голове, виски сдавило, и резко заболела голова.
Вдруг через кашель и болезненные судороги до слуха мальчика донёсся лёгкий короткий свистящий звук, а потом внезапно взвыл по-собачьи ветер, и через мгновение повеяло холодом.
— Сейчас всё будет… — раздался голос из тёмной глубины чердака.
Лёша от резкого страха, ударившего тело огромным кулаком, захлебнулся собственным кашлем, начал хрипеть. Он попытался сесть, чтобы оглянуться, но от резкого порыва в глазах у него потемнело, и он стал окончательно беспомощен, как новорожденный котёнок. Сердце забилось с бешеной скоростью: на чердаке кто-то был, а он даже не мог подняться, чтобы увидеть, кто это или что… Лёша напряг всё своё хилое маленькое тело и наконец сел. Всё ещё утирая руками красные, почти слепые глаза, Лёша всмотрелся в качающееся пространство перед ним.
Притупленное его зрение начало вырывать из потёмок размытые очертания высокого существа, стоящего неподалёку от распахнутого настежь окна. Похоже на человека. Привычным движением мальчик протёр глаза снова, полагая, что зрение в который раз подводит его, но человек не исчез – наоборот, стал чётче.
Страх сковал обессиленное тело.
Перед ним стоял долговязый подросток, бледный, но крепкий, с длинными руками, одетый в бесформенную одежду. Он был хмур, но глаза, вырванные из чердачной темноты льющимся сквозь стекло светом, оказались удивительно ясными. Подросток смотрел исподлобья, по-доброму усмехаясь, и чуть щурился, оттого что собачий ветер скулил где-то над его ухом.
Так они глядели друг на друга, один – сидя на полу, другой – стоя у окна… Алексей ждал от незнакомца действия. Нападения, броска, крика, какого угодно поступка; он хотел понять, что происходит и чего именно ему ждать, но подросток стоял как немой и поэтому казался еще страшнее.
Сопротивляясь душащему страху, Лёша на выдохе шепнул:
— Ты… откуда?..
— С чердака. С этого, — незнакомец ухмыльнулся шире, брови его распрямились, отчего взгляд совсем подобрел.
Лёша невольно вжал голову в плечи.
— Я… — голос у него дрожал. Мальчик насилу оторвал взгляд от незнакомца, но его словно магнитом притянуло обратно, к этим ясным и чистым глазам. — Мои… р-родители… я… — пауза, вздох, он всё ещё ждал реакции от незнакомца, но её вновь не последовало, — рассказать им… надо…
— Не надо, — это было сказано твёрдо и даже резковато, однако выражение лица незнакомца и его взгляд не поменялись, а Лёша с удивлением отметил, что оковы на запястьях на этот раз не щёлкнули, хотя он уже приготовился почувствовать их тяжесть.
Лёша боязливо прошептал:
— Почему?
— Потому что ты не хочешь, чтобы они тебя побили, — таков был уверенный и простой ответ.
Лёша оторопел.
— Что?..
— Ты прекрасно услышал, — хмыкнул подросток. Он окинул оценивающим взглядом Алексея, подумал, немного, а потом потянулся и с силой захлопнул окно, — кажется, прошла твоя аллергия?
— Но я ведь… как же это… ты кто? – шептал Лёша испуганно.
— Алексей, — он произнёс это мягко, оглянувшись через плечо, но сердце мальчика вдруг стукнуло с такой силой, что чуть не сломало хрупкие рёбра, а в голову ударила кровь, — какая тебе разница? Кому это нужно? Я живу здесь, понял?
Лёша не понимал ничего, его сердце стучало, а в голове не было ни единой мысли.
Незнакомец шагнул навстречу мальчику, протянул ему свою большую ладонь, предлагая опору, и улыбнулся, увидев ближе перекошенное животным страхом лицо. Лёша посмотрел на руку, выдохнул, сгорбился, словно пытаясь защититься. Пошатываясь и преодолевая дрожь в тяжёлых конечностях, он перешёл сначала на колени, а уже потом неловко поднялся на ноги, так и не приняв помощь ладони. Незнакомец, впрочем, совсем не обиделся, только глянул на секунду как-то печально, а через мгновение снова повеселел. Он отошёл от Лёши на пару шагов и облокотился на стену недалеко от окна, скрестив руки на груди.
Рыжий мальчик, собравшись с мыслями и убедившись, что уверенно стоит на ногах, спросил тихо, но чуть увереннее, чем раньше:
— Откуда ты… знаешь?..
Незнакомец беспечно пожал сильными плечами, взгляд его был добр, но твёрдо непроницателен.
— А… — запнулся Лёша, переводя взгляд с человека на пол, — а зовут… тебя?..
— А как ты хочешь меня звать? – уточнил незнакомец; глаза его вдруг засмеялись.
Лёша растерялся:
— Я не знаю, как тебя зовут…
— Я спросил, как ты хочешь?
— Я не… не понимаю…
Незнакомец вздохнул с улыбкой, заметив несчастный взгляд, которым был окинут, но промолчал.
— Что?! – взвизгнул вдруг Лёша. — Ты ведёшь себя странно!
Но мальчик тут же запнулся, поняв, с какой злобой говорит. Странная щекотка прошла по всему телу, от плеч к ногам; эмоция была незнакомая и непривычная, отчего Лёша нахмурился, затем, сердито выдохнув, вопросительно уставился на незнакомца.
— Я… — проговорил тот, опуская глаза в пол и чуть отворачивая голову, — не хочу говорить имя. Извини.
Лёша нахмурился ещё сильнее, уловив тонкую, незаметную, но значимую перемену в голосе человека. То, с какой странной эмоцией он произнёс это «извини», то, как он отвернулся, – это о чём-то говорило, но Лёша, как ни старался, не мог продраться через броню непроницаемости, обволакивающую всё тело незнакомого подростка. Не может сказать имя?
— Ты скрываешься от кого-то? – догадался Лёша, поймав себя на том, что постоянно пытается сгорбиться – возможно, он просто хотел увидеть глаза незнакомца, на которые упала непонятная тень.
Подросток не поднял голову – лишь взгляд – и в задумчивости закусил губу.
— Не знаю, как правильно… но можно и так сказать. В конце концов, я тебя впервые вижу.
— Тогда… откуда ты знаешь меня и родителей?.. – спросил Алексей, и всё тело его невольно напряглось.
Безымянный сухо улыбнулся, прищурившись:
— Не знаю, на самом деле. Хочу, чтоб ты рассказал.
— Чего? – Лёша невольно дернулся, потому что подросток резко поднялся, явно оживившись, и сделал пару шагов в глубь чердака.
— Кстати! Смотри…
Он перевёл тему, но Лёша ничего не сказал – лишь удивлённо наблюдал за действиями странного человека, которого нельзя было считать ни опасным, ни приятным. Алексей не мог решить, как себя вести.
Незнакомец тем временем направился к горе ящиков и коробок из расползшегося от влаги картона – ветхих, пыльных. Наклонился, схватил одну, самую нижнюю и протёртую коробку и с силой вытянул её из общей кучи. Остальные ящики, видимо не желая оставаться без внимания, в ту же секунду со страшным грохотом посыпались на пол – Лёша зажмурился, стиснув от страха зубы. Оказалось, каждая коробка была заклеена скотчем, и внутри каждой находилось что-то весомое, за исключением той, которую взял в руки незнакомец. Он распаковал её, поднёс ближе к Лёше и, поставив на пол, присел на колени рядом. Рыжеволосый мальчик, боязливо взглянув на макушку незнакомца, тоже осторожно опустился на пол, оказавшись напротив. Тогда подросток, ухмыльнувшись, сунул в коробку обе длинные руки, взял в кулак что-то маленькое, а потом поднёс настороженному и растерянному Лёше. В следующую секунду Безымянный разжал руку, и напряжённые морщины на лбу рыжеволосого мальчика тут же разгладились, а глаза раскрылись шире то ли от удивления, то ли от восхищения.
На сухой шершавой ладони раскрыла невесомые крылья засушенная бабочка фиалкового цвета. Лёша наклонился, чтобы видеть её лучше. Она напоминала шелковистый цветок – неприметный, крохотный, но столь же значимый для всего мира, как вода, звёзды или небо. Незнакомец мог сжать кулак – и бабочка рассыпалась бы, сломалась и исчезла, но Лёша знал, что Безымянный никогда этого не сделает, ведь бабочка была неотъемлемой частью всей природы, она была необходима всем без исключения людям, хоть они об этом и не догадывались. Она не сверкала, не пестрела, не кричала о своём великолепии, но потому и была по-своему великолепна. Лёша не мог оторвать взгляд от чудесного, пусть и неживого насекомого, и Безымянный, заметив это, без слов протянул ему бабочку, а Алексей с огромной осторожностью переложил крохотное создание на свою ладонь.
Вторым чудом в коробке незнакомца была вещица ещё более мелкая – желтовато-белый череп мыши, покрытый лаком, чуть свернувшимся от условий хранения. Держа на одной ладони бабочку, заворожённый Лёша двумя пальцами взял жутковатый предмет. Череп был крошечный, мальчик таких никогда не видел; он в принципе не видел черепов до этого момента. Этот, мышиный, был заострённый к носу, вытянутый, угловатый. Поразительно, как четки были очертания, как динамично и резко сводились все природные линии к одной точке – кончику мордочки. Череп был идеален; он не был гладок, или снежно-бел, или красив в привычном нам понимании, но он был идеален как объект, созданный умелыми руками самого одарённого на всём свете мастера – природы. Он был, конечно, символом смерти, но и символом жизни тоже являлся; этот парадокс и волновал разум, и успокаивал его. Вся эта будоражащая неоднозначность делала хрупкую, облезлую мелочь объектом не менее прекрасным, чем бабочка. Лёша поставил ладони рядом, сравнивая два природных творения, и заулыбался, потому что не мог решить, что лучше. Да лучшего и не могло быть; природа всегда и во всём создаёт идеальную неповторимость; глупец тот, кто находит одну её поделку красивее или лучше другой.
А Безымянный, видя, как светится Лёша, засмеялся негромко, зажмурившись. Рыжий мальчишка сначала поднял голову в недоумении, потом нахмурил тонкие светлые брови, а затем, осознав, что от него, как от опалённого ноябрём листка, исходит лёгкий свет и дух самой осени, засмеялся в ответ. Эта эмоция, как и испытанная чуть ранее злоба, была, с одной стороны, непривычна, но с другой – куда более приятна.
— Почему ты смеёшься? – спросил Лёша, улыбаясь.
Безымянный поднял взгляд и удивился: какие, оказывается, смешливые и чистые глаза у его нового хилого знакомого.
— Не знаю, — просто ответил подросток, и от теплоты, которой повеяло от этих слов, рыжеволосому мальчику снова захотелось смеяться; так давно он не испытывал подобных чувств.
— Откуда это? – спросил Лёша у Безымянного, всё ещё не выпуская из рук крошечные чудеса.
— Я думаю, от прошлых хозяев дома. Может, здесь жил натуралист, — Безымянный с лукавым прищуром глянул на Лёшу: — Между прочим, здесь много коробок.
Алексей заулыбался шире: он всё никак не мог насытиться ощущением обоюдной симпатии, появляющимся после улыбки – потому и не хотел стирать её со своего лица. Незнакомый подросток вдруг перестал казаться опасным: уж слишком много тепла от него исходило.
Безымянный тем временем вскочил с коленей и вновь отправился к горе коробок.
По одной он таскал их ближе к Лёше, пока тот всё еще рассматривал удивительное содержимое первой. Помимо черепа и бабочки, там была сброшенная змеиная кожа, ломкая и прозрачная; разноцветные, даже узорчатые скорлупки от птичьих яиц; ещё несколько засушенных бабочек в тяжёлой прямоугольной полупрозрачной шкатулке; старые, заляпанные и пыльные чёрно-белые фотографии лосей, медведей, лисиц и их следов на снегу… Были поблёкшие перья лесных птиц; валялась на самом дне горстка мелких лесных орешков, желудей и каштанов… и каждую грязную, пыльную мелочь Лёша вертел в руках, рассматривал и любовался ею, как драгоценным сокровищем.
Впрочем, содержимое этой небольшой коробки быстро закончилось, и, с превеликой осторожностью сложив все чудеса обратно, Лёша глубоко вздохнул, осмысливая только что полученные ощущения. Но долго думать над этим он уже не мог: сознание раздразнил интерес, и теперь мальчик хотел новых впечатлений, потому он повертел головой, думая, что ещё ему изучить, и с улыбкой обнаружил, что Безымянный успел возвести вокруг него внушительную картонную крепость.
Тогда Лёша неуверенно открыл вторую принесённую ему коробку. Безымянный опустился рядом, с интересом наблюдая за слабыми бледными пальцами, отрывающими скотч.
Эта коробка была больше и прочнее предыдущей. Лёша не почувствовал характерного запаха плесневой пыли, который насквозь пропитал первую, да и внутри не оказалось природных чудес. Там лежали… человеческие.
Например, тяжёлый вязаный плед – такой пёстрый, что Лёша даже зажмурился на секунду, но, открыв глаза, в который раз был очарован. Впечатление, производимое этой чудной вещью, в корне отличалось от тех чувств, что испытывал Лёша, рассматривая сиреневую бабочку или мышиный череп, ведь плед по происхождению был совсем другим — сотворённым человеком, непокорным и неблагодарным сыном природы. От прикосновения к нему не разливалось по телу навязываемое природой холодное принятие всего: смерти, жизни, вечности… Эмоции и чувства других людей проходили волной по всему телу: от шерстяных волокон через кончики пальцев прямо к душе. Плед рассказывал истории о том, кем был связан, истории о тех, кого грел, и о тех, кто бросил его умирать здесь – в картонном гробу. Он не плакал, но отчаянно тосковал по человеческому вниманию, и немое горе преданного было так велико, что Лёша почувствовал светлую печаль при первом же прикосновении. Плед говорил человеческими эмоциями, и этим отличался от бабочек, черепа, перьев; люди его создали, люди говорили с ним, люди научили его своим придуманным эмоциям, чувствам, которые отрицала и ненавидела холодная природа. Одеяло выслушивало глупые заботы людей, их глупые радости и глупые горести, выслушивало и запоминало, выучивалось языку сложных химических реакций, без конца происходивших в головах этих глупых и изнеженных зверей; оно так и не научилось говорить, но научилось чувствовать, подобно им, а теперь само от этого и страдало.
— В чём дело? – поинтересовался Безымянный, напомнив Лёше о своём присутствии. Тот резко поднял голову, улыбнулся одними уголками рта, потом снова посмотрел на плед и вдруг ласково погладил его, как потерявшегося ребёнка.
— Да ни в чём… — тихо сказал Лёша. — Просто… жалко, что я не смогу забрать его с чердака к себе в комнату.
— Почему нет? Дом холодный, — пожал плечами Безымянный.
Лёша угрюмо взглянул на него.
— Нет. Не смогу, — сказал он с едва различимой скорбью в голосе, — родители.
— Но ведь на первом этаже правда холодно, — нахмурился, споря, подросток. — Ты вон… весь фиолетовый.
Лёша не улыбнулся, но перестал хмуриться и задержал печальный взгляд на лице Безымянного.
— Тебе тоже его жалко, да?
Незнакомец приподнял одну бровь.
— В каком-то смысле, наверное… он ведь… ну, хороший, это видно. Не выцвел, не разошёлся, ещё и из шерсти. Без дела тут пылится. А ты мог бы взять.
— Не могу, — хмыкнул Лёша, — ма… — он кашлянул, — мама… будет ругаться.
Он снова погладил плед, впитывающий теперь ещё и печаль рыжеволосого мальчишки.
— А почему ты не можешь его забрать? – спросил Лёша резковато, хотя и не хотел этого, — где ты живёшь?
Безымянный не обратил внимания на грубость.
— Я не могу его взять, слишком часто бегаю с места на место. А сейчас я у Семёна Петровича живу, знаешь его? Сосед ваш.
— Видел, — сказал Лёша удивлённо. — У тебя нет своего дома?
Безымянный усмехнулся, заметив, как изменилось лицо его нового знакомого. Осознание того, что он наконец произвёл на кого-то впечатление, очень льстило, и потому Безымянный принял совсем беспечный вид, как будто ему самому не было ни грустно, ни страшно оттого, что ему некуда пойти.
— Нет, а что? – самодовольно произнёс подросток. — Я уже давно привык.
— Как же это… — на выдохе проговорил Лёша; в светлых глазах его появилось ещё более светлое сочувствие.
— Ну знаешь ли, — воскликнул вдруг Безымянный, — лучше не иметь никаких родителей, чем таких, как у тебя!
Лёша опешил, не зная, что и сказать. Он открыл было рот, но запнулся и только исподлобья глянул на подростка.
— А что? – приподнялись густые брови Безымянного. – Если ты боишься даже плед с чердака перенести к себе из-за них, то это о многом говорит вообще-то.
— Я заберу плед, — тихо, но очень твёрдо сказал Лёша и сразу же пожалел об этих словах, потому что Безымянный с улыбкой кивнул головой:
— Хорошо, вот и посмотрим.
Лёша отвернулся и бережно отложил плед в сторону. Он не знал, что думать.
Безымянный молчал, наблюдая, как Лёша достаёт из коробки следующую вещь – небольшое лоскутное одеяло ручной работы. Он гладил его и внимательно рассматривал.
— Ты, получается, и в школе не учился? – осторожно спросил рыжеволосый, не отрываясь от изучения рисунков на лоскутках.
— Здесь нет школ, так что нет, — невесело протянул Безымянный и тут же добавил: — Но читать и писать меня в детстве научили.
Он помолчал чуть-чуть, а потом спросил:
— А ты как? На автобусе ездить будешь?
— В школу? – удивлённо переспросил Лёша. — Нет, вряд ли…
— Почему? – не понял Безымянный. — В соседней деревне есть…
Они переглянулись с Лёшей, и незнакомец закатил глаза:
— Да что у тебя за родители?!
Лёша весь сжался, сгорбился: нечто холодное внезапно кольнуло его под ребро. Он не знал, что ответить, как поспорить и как объяснить. Он не мог объяснить. Несколько чувств в нём смешивались в одну неясную и безвкусную кашу, и от этого мальчику становилось не по себе.
— Извини, — вдруг быстро и виновато сказал Безымянный, но Лёша затряс головой.
— Всё нормально.
— Тебе не нужна помощь с ними? – Безымянный стал очень серьезным. — Я могу сказать соседям, если ты боишься…
Но он резко замолчал, потому что Лёша кинул на него такой испуганный взгляд, что подросток смутился.
Лёша быстро отвернулся, и на чердаке ненадолго воцарилось молчание. Где-то над головой выл ветер.
Мальчик случайно глянул в окно и вдруг высоко вскинул брови. Оно было тёмным, будто кто-то закрыл несуществующие ставни.
— Уже темно?! – Лёша аккуратно поднялся с пола и подошёл к заляпанному стеклу.
— Действительно… — протянул Безымянный, подходя к Лёше. Он оказался чуть ли не на голову выше рыжеволосого мальчика, но никто из них не обратил на это внимания. – Хотя… ты ведь и пришёл сюда поздно.
Лёша резко обернулся на него:
— Я ведь пришёл утром.
Безымянный хохотнул.
— Утро это было или нет, зависит от того, во сколько ты проснулся. Если для тебя пять часов – утро, то для меня – конец дня.
Лёша распахнул бесцветные глаза.
— Пять часов дня?!
Мальчик в замешательстве вновь повернулся к окну. Жуткое чувство за долю секунды пронеслось по каждой его жиле. Что-то идёт не так, как должно идти, а он никак не может это контролировать – и Лёша ощущал это не впервые.
— Идти мне, наверное, пора… — задумчиво протянул Безымянный, обходя Лёшу, чтобы приблизиться к окну. — Петрович рано ложится спать, вдруг ещё дверь закроет по старости, буду на улице ночевать…
— А как ты вообще сюда попал? – вдруг спросил Лёша, поняв, что не имеет об этом никакого представления.
Безымянный растянул губы в довольной улыбке и хихикнул:
— Да мне интересно стало, че там у вас на чердаке творится. Это ж почти единственный дом с чердаком во всей деревне! Ну я и пролез по дереву, оно верхушкой прям к вашей крыше выходит. Смотри, — и он распахнул небольшое окошко, а Лёша зажмурился от волны холодного воздуха. Безымянный, согнувшись пополам, с трудом пролез в окошко, одной ногой остался на подоконнике, а другой смело ступил на кусок ветхой крыши, покрытой осыпающейся черепицей. Лёша хотел вскрикнуть, но Безымянный только засмеялся.
— Всё нормально, она меня выдерживает! – смельчак повернул голову в сторону бесчисленных чёрных домиков, рассыпанных по безлесью, и с шумом втянул свежий холодный воздух. — Красота!
Он вновь взглянул на напряжённое лицо Алексея, а рукой указал правее и ниже – вон там дерево, по нему я залез.
— Ты же… разобьёшься так… — испуганно, но восхищённо произнёс Лёша.
— Нет, конечно, – спокойно ответил ему Безымянный. – Ладно, мне пора. Я ещё завтра приду коробки разбирать, а ты плед не забудь, — тут он весело прищурился. – А если что, заходи к Петровичу, он только выглядит жутковато, но на самом деле добрый. Мы же… как друзья вроде теперь?..
Лёша улыбнулся.
— Я даже не знаю, как тебя зовут.
— Может, скажу, — беспечно протянул Безымянный. — Потом. Ладно, бывай.
Он полностью вышел на крышу, затем осторожно сел и так, в странном положении, стал спускаться по крыше к коренастому многолетнему дубу, который раскинул свои сильные ветви до самой крыши.
Когда Безымянный скрылся из виду, Лёша набрал в лёгкие свежих осенних сумерек как бы про запас, зная, что очень скоро он снова попадёт в тяжёлую туманную гущу дома. Он не хотел этого, но он был бесправен, отчего сильно завидовал Безымянному – вольному, дерзкому парню, который не задумывался ни над одним своим словом или действием. Всё его существо было сплошной импровизацией. Лёгкий в поведении сам, он безвозмездно подарил порцию лёгкости и Лёше, но мальчик, до сих пор не испытывавший подобного, был не в силах эту лёгкость удержать при себе. По частицам она покидала Лёшу и устремлялась к дому Петровича, куда ушёл её предыдущий хозяин.
Лёша захлопнул окно. На чердаке стало ужасно темно, и мальчик согнулся, чтобы, ощупывая пыльную темноту, помочь самому себе не упасть. Одна его ладонь вдруг коснулась мягкой и колкой шерсти, и Лёша остановился, отдёрнул руку. Это был печальный плед, но мальчик помедлил, прежде чем взять его: раз Безымянного здесь нет, можно и не забирать с собой страдальца…
Но в ту же секунду Лёша тряхнул головой, сердито нахмурился и быстро схватил плед, крепко прижав его к груди. Он уже пообещал, что заберёт, и пообещал не Безымянному и даже не себе, а пледу. Нельзя, чтобы его обманули снова.
С большим трудом Лёша всё-таки дошёл до дверцы чердака, выходящей вниз, на лестницу. В коридоре уже горел свет и слышались голоса. Странная тупая тревога волнами прошлась по телу, но Лёша вздохнул и сжал челюсти; он осторожно скинул пёстрый ликующий плед вниз, а затем стал спускаться сам. Вспотевшие, но ледяные руки дрожали, а ноги соскальзывали с перекладин.
Оказавшись на полу, Лёша низко наклонился, схватил плед, осторожно и беззвучно, как крадущаяся кошка, пошёл к своей комнате. Ему нужно было только незаметно попасть к себе – и всё, плед будет спасён. Пробежать, быстро и без шума… только и всего… и он восстановит справедливость, он подарит пледу то, о чём тот так долго мечтал…
Но на пути стояла кухня. Лёша не видел её, он смотрел под ноги, но свет, исходящий оттуда, и невнятные звуки разговора пугали. Впрочем, он знал, что стоило рискнуть.
Лёша ускорил беззвучные шаги, надеясь проскочить мимо полуприкрытой двери и не привлечь внимания, но мерзкая липкая тревога утяжеляла и без того слабые, тонкие, как у воробья, ноги: как бы мальчик ни старался, ускориться у него не получалось. Это вызывало бессильную злобу, заставляло морщиться и тревожиться ещё сильнее. Облако, кажется, вернулось; было похоже, что это оно обеими руками держало Лёшу за ноги, нависая мёртвым грузом сзади, а невидимой третьей рукой зажимало Лёше рот – появилась одышка. Впервые Лёша разозлился по-настоящему, у него шумело в ушах. Мальчик изо всех сил пытался спасти плед, а дом в свою очередь всячески пытался помешать ему это сделать, и противостояние их явно было неравным. Впрочем, Лёша не желал сдаваться и героически продвигался всё ближе и ближе к своей комнате.
Вот он уже у кухни, дверь в паре сантиметрах от правой руки, обременённой несчастным пледом… ещё несколько рывков – и битва окончена…
Но дверь распахнулась, сильный удар пришёлся в костлявое плечо, и Лёша почти отлетел к стене. Он вскрикнул, когда стукнулся затылком, однако не выпустил пледа – наоборот, сжал его крепче и тут же убрал руку за спину, чтобы закрыть одеяло собой.
— Ты че тут делаешь?! – раздался громовой раскат, такой страшный, что Лёша согнулся почти до самого пола. Ему всё ещё было больно. — Подслушивал, мелочь?!
— Нет… нет… — прошептал мальчик, судорожно дыша и боясь поднять наполненные слезами глаза. — Я просто…
— Что у тебя?! – раздались тяжёлые приближающиеся шаги, и страх кулаком ударил в челюсть, а Лёша ещё сильнее прижался к стене, словно пытаясь слиться с ней. В нос шибанул резкий, пугающий до дрожи запах, хорошо знакомый, понятный и отвратительный. Согнутая рука, сжимающая напуганный плед, заболела.
Что-то страшное, железное и обжигающе-горячее схватило скрытую за спиной тощую ручку мальчика повыше локтя и дёрнуло её на себя с такой силой, что Лёша чуть не упал на живот. Рука была ужасно жёсткой – Лёша понял, что это не мать. Внезапно стало так страшно, что слёзы в глазах рыжеволосого превратились в льдинки, а ноги подкосились и задрожали крупной дрожью. Перехватило дыхание.
— Что это за хлам?! – почти звериный рёв. – Что ты сюда принёс?! – и тут же мальчишку, как подхваченное ветром пёрышко, вновь отбросило к стене, но удар на этот раз был куда сильнее и пришёлся больше на спину. У Лёши мгновенно потемнело в глазах, а тело отяжелело и одеревенело – Лёша был не в силах управлять им. Смутно ощущая кожей выкатившиеся слёзы, Лёша понял, что разжал руку, и теперь плед валяется на полу неподалёку.
— Где ты был весь день?! Чем ты занимался, пакость?! – раздавались один за другим громовые раскаты, вызывая боль в полусогнутых коленях. – Признавайся, ты подслушивал?! Подслушивал?!
— Нет! – отчаянно вскрикнул Лёша и, не успев ни поднять глаза, ни опомниться, кожей головы почувствовал острую тянущую боль и понял, что стоит на земле одними пальцами ног. В следующее мгновение боль разлилась по плечам, а колени крепко стукнулись об пол – Лёша, открыв рот, хотел вскрикнуть, но выдавил из себя лишь писк. Он ничего не видел, перед глазами ползали пятна, но ладони ощущали холод пола, а тело – боль.
Боль, только боль – ничего кроме. Всё смешалось. Боль была разная – её, тупую, чувствовала кожа, и её же, колющую и режущую, чувствовали внутренности. Всё тело вдруг превратилось в одну сплошную боль – каждая косточка, каждая жилка и каждый волосок на беспомощном и бессильном теле. Оно подчинялось своей новой владычице, не роптало и не сопротивлялось. Вспотевший лоб стукнулся об пол, и всё затемнилось ещё больше, чем раньше, но боль продолжала волнами проходить по каждой клеточке тела. Оно могло бы задрожать, но не имело сил, онемело; оно принимало всё новые и новые удары. Очень смутно, словно под водой, уши различали неясные звуки – глухой стук, крики и ещё какие-то, состоявшие из слияния ушного звона, громовых раскатов, скрипов, шорохов. Тело внезапно перестало чувствовать страх и различать чувство режущей боли, оно вросло в пол и смирилось, словно сверху его чем-то прижали и приплющили, вбили в землю громадной кувалдой.
И тут, как озарение, как вернувшаяся жизнь, что-то стукнуло под рёбра, а в следующую секунду Лёша закричал от острого, незнакомого и обладающего невероятной мощью ощущения. Тело восстало. Мальчик ничего не видел, но почувствовал, как его буквально силой подняли с пола; помимо его воли, толкнули в спину. Тело скорчилось, вспыхнуло, но задвигалось; Лёша всё ещё видел пятна, не осознавал, что делает, но это ему и не нужно было. Его тело руководило им, оно, стряхивая с себя надоевшего правителя, бежало, чувствуя собственную живость и понимая, что ещё есть за что бороться. Прямо…
Тело само свалилось на входную дверь и через мгновение едва не упало на крыльцо. Разгорячённое, мокрое, оно вошло в ледяную ночь и возликовало, ощутив новую, другую боль, возвещавшую о том, что оно ещё живо, – холод.
Мозг совсем ничего не контролировал – всё на себя взяло желание жить. Именно оно наполнило тело сверхчеловеческой силой и дало команду, которой нельзя было ослушаться, – «бежать!» И тело внезапно сорвалось с места, побежало – слепо, неумело, но отчаянно. Вот наконец очнулся мозг, направив мальчика прямо к соседнему дому, и все: и желание, и тело, и Лёша – подчинились, объединились и рванули вперёд.
Мальчик нёсся, спотыкаясь, не видя ничего и не слыша собственного дыхания, но явственно различая грохот позади себя; подстёгиваемый им, он не замедлялся ни на долю секунды. Впрочем, в голове была лишь пара мыслей – движение и Петрович. Сейчас именно Петрович был спасением, шансом, посланным Лёше Всевышним. Он протягивал свою светлую сухую руку, предлагал помощь, и мальчик не мог отказаться от неё как прежде, на чердаке, с Безымянным. Нет, теперь он готов был принять руку и опереться на неё, чтобы встать. Нужно было лишь добежать, не упав, не сдавшись. Только бы не перестать дышать…
Калитка не была заперта; Лёша вихрем пронёсся по тропинке, ведущей к дому, а затем, не успев остановиться, на полном ходу влетел грудью во входную дверь. Из последних сил он поднял налившийся тяжестью кулак и, даже вскрикнув от напряжения, ударил им по внутренней двери. Он почти сполз по ней на колени – так обессилено было его тело – и навалился на ручку всем своим небольшим весом. Мальчик тяжело и нервно дышал в страхе; он молил, чтобы ему открыли прежде, чем будет поздно.
Время, которое потребовалось старику, чтобы подойти к двери, показалось Лёше вечностью; он очень хотел обернуться, посмотреть, насколько близко его преследователь, но не мог повернуть затуманенной головы: взгляд обесцвеченных слезами глаз был устремлён на железную ручку.
И вот она опустилась. Не радостный вскрик, но судорожный счастливый выдох вырвался из-за стиснутых зубов, и Лёшу ослепил включенный в чужой прихожей свет. Не взглянув на испуганно ойкнувшего Петровича, мальчишка, спотыкаясь и почти не дыша от усталости, просочился мимо него в глубину дома. Пространство вокруг всё ещё не обрело чётких очертаний, и Лёша пошёл наугад, с каждым шагом опускаясь всё ниже и ниже к полу: подгибались чугунные ноги, и теряло точку опоры тело, наваливаясь то на одно бедро, то на другое.
Этот коридор не был длинным, как Лёшин, и не упирался в стену. Идя вперёд, мальчик доковылял до комнаты, в которой, как ему показалось, был приглушён свет.
Тут уже тело окончательно онемело и сдалось. Лёша просто почувствовал, что не контролирует вообще ничего. Он мягко, но стремительно опустился на тёплый пол, чувствуя разливающееся по всем парализованным конечностям спокойствие. Он выполнил то, что должен был выполнить – он добежал. Смутно различил громкий возглас, и через пару мгновений кто-то сильными руками приподнял тяжёлую взлохмаченную голову, потом опустил ее на что-то мягкое. Лёша изо всех сил напряг зрение и увидел очень размытое, всё в плавающих пятнах лицо Безымянного, сидящего рядом на полу и держащего голову Лёши на своём колене. Мальчик невольно захотел посмотреть в чистые, простые и ясные глаза этого… теперь уже «знакомца», но как бы Лёша ни старался, он не мог различить на запятнанном, искажённом страхом лице глаза.
— Что происходит?!
Лёша с усилием приоткрыл пересохший рот, вдохнул глубоко и напрягшись так сильно, как будто собирался закричать во всё горло, еле слышно прошептал одними губами:
— Я… не… спас… плед… — тут он перевёл сбитое дыхание, а потом почувствовал, как в горле возникает мешающий вздохнуть ком: — Он… остался… он остался там…
И с этими словами из покрасневших глаз выкатились одна за другой тяжёлые, жгучие щёки слёзы, а за ними – ещё и ещё… и Лёша вдруг разревелся.
Безымянный приложил прохладные пальцы к полыхающему лбу и тут же отдёрнул. Он не знал, что делать, он лишь придерживал рыжеволосую голову, он положил пальцы на всклоченные и спутанные грязные волосы и молчал, пока из коридора раздавались непонятные ему шумы, а Лёша безутешно, ничего не видя, не слыша, из последних сил плакал. Он совсем перестал чувствовать боль, а слёзы текли сами – и мозг, и тело больше не функционировали. Именно слёзы отыграли последние ноты в этой симфонии бессилия.
Солнце не походило само на себя. Из насупленного неба валили комья пушистого и рыхлого снега; земля тонула в сверкающем пухе, укрываясь от тяжело нависшего над нею холода.
Стеклянные кристаллики не таяли на грязной и спутанной шерсти бродячей собаки, и вскоре на её лохматой спине образовалась горка ледяной ваты. Собака спала, уткнув расцарапанный нос в покрытые корками грязи задние лапы, и её тощие бока вздымались так незаметно, что Лёша боялся, как бы она не задохнулась, когда снег завалит и её морду тоже.
Он сидел в тепле, а она спала на холоде, по другую сторону оконного стекла полицейского участка; он смотрел на неё печально, укоряя себя за то, что не поделился с собакой едой, которую получил здесь.
Впервые за всё время Лёша чувствовал, что внутри него теплое, густое спокойствие. Его тонкие бледно-розовые пальцы грела большая горячая кружка. Он чувствовал себя странно и очень отрешённо здесь, ведь до сих пор помнил зловещий голос дома и неприятную, но уже почему-то привычную ему духоту. А это место было полно других ощущений, незнакомых, но в целом не внушающих страх и потому даже приятных.
Он стоял лицом к окну, пока за спиной у него всё грохотало. Лёша не слышал, кто что говорил, но говорили, кажется, все одновременно и очень много, а он не хотел оборачиваться. Мысли его были нечёткими и бестолковыми, короткими и отрывистыми. Ему хотелось просто стоять здесь в чужой куртке напротив окна и смотреть на собаку столько, сколько ему разрешат, прежде чем выведут насильно.
Лёше не хватало Безымянного, хотя, впрочем, он понимал, что вряд ли тот вернётся. Мальчику не было грустно, но лёгкое чувство сожаления от потери постоянно отдавалось то в голове – словами, то в сердце – покалыванием; Лёша не хотел от этого избавляться. Безымянный улетучился, но не рассыпался в прах; они так и не разобрали оставшиеся на чердаке коробки.
Единственная радость – Лёше разрешили взять с собой плед. Он не сильно пострадал в тот день, а сейчас лежал на лавке неподалёку, аккуратно свёрнутый, пестреющий и улыбающийся, как живой. Лёша глянул на него, и робко улыбнулся в ответ.
За его спиной вдруг раздался такой грохот, что, кажется, дрогнул пол. Лёша, чуть не сбитый звуковой волной, дернулся, едва не выронив от испуга кружку, но, к счастью, устоял на ногах.
Тут его свободной руки что-то коснулось, и Лёша в ужасе взглянул на тонкое посиневшее запястье, однако ничего не увидел. Это не были кандалы, и потому мальчик успокоился, но и удивился одновременно. Нечто коснувшееся его не лязгнуло и не повисло мерзким грузом, а рука потеплела, будто на неё упал солнечный луч, и Лёша даже прищурился в надежде разглядеть источник тепла. Тщетно.
И вдруг облачко света, мягко поднимающегося от ладони к груди, расставило всё по своим местам. Лёша узнал это тепло, чистое, спокойное и какое-то чересчур лёгкое, даже беспечное…
Безымянный касался его руки очень осторожно, словно боялся напугать или быть отвергнутым, как тогда, на чердаке; и внезапное, незнакомое и светлое чувство с силой сжало сердце рыжеволосого. Незнакомец крепко держал его за руку; в сознании сразу всплыли глаза – ясные и чистые, выхваченные из чердачной темноты льющимся из окна светом.
Они дарили лёгкость.
Боясь случайно стряхнуть или даже чуть отодвинуть от себя невидимую тёплую руку Безымянного, Лёша медленно обернулся.
В помещении было много людей. Петрович; четверо в форме, двое из которых дали куртку и еду; ещё двое – мужчина и женщина – незнакомые.
Незнакомые?.. Лёша легонько потряс рыжей головой, а потом буквально впился глазами в эту пару. Женщина сидела на лавке, одной рукой закрыв голову, а другую опустив на толстое колено. Она была в отчаянии, кажется. Мужчина стоял вплотную к человеку в полицейской форме и страшно громыхал, но оковы на Лёше больше не захлопывались. Мальчик смотрел, смотрел и всё не мог понять… а потом узнал руки – и мужчины, и женщины. Он испугался, отпрянув к окну, но Безымянный сжал его руку, не давая свалиться, и Лёша опёрся на неё.
Он будто впервые видел своих родителей и, казалось, не мог узнать их лиц. Он перевёл взгляд на мать, на её осунувшееся, попорченное лицо; на маленькие глаза, тупо смотрящие в пол; на волосы с проседью… И не мог понять, что чувствует.
Лёша не был глуп и понимал, что больше не увидит родителей: полиция набрасывалась на их биографию, подобно своре гончих, и вырывала оттуда всё больше и больше возмутительных подробностей. Лёша не мог избавиться от чувства, что прежде никогда не сталкивался с этой женщиной – его матерью – хотя знал её ровно столько, сколько знал самого себя.
Семён Петрович, стоящий неподалёку от родителей, напротив Лёши, перевёл взгляд тёмных, вечно печальных глаз на мальчика, а тот, ощутив это, тут же посмотрел на старика. Эта их связь продлилась недолго – оба обернулись на полицейского в тот момент, когда отец громыхнул очень уж сильно. И всё же за те пару секунд они успели поговорить о самом важном и, кажется, далеко не в последний раз.
Одну Лёшину руку грела кружка, другую – свет Безымянного; кандалы больше не сжимали тощие запястья. В ту секунду – ненадолго, но очень ощутимо – Лёша почувствовал себя в безопасности.
7 класс
